Так мне хочется начать заметки о книге, которую вы держите в руках потому что это - Стихи Музыканта.
Мне могут возразить : понятие "музыка стиха" применимо к любому поэту... Вот именно - к Поэту, а не к человеку, который способен писать в рифму о чем угодно и сколько угодно. (Так не всякий, кто работает в театре в должности актера, - достоин звания этого трудного и прекрасного ремесла.)
Нелегко словами объяснить особенности этого поэтического письма, - оно ближе строю эмоций, души, а не разума.
Мы никогда не спутаем
прозу прирожденного поэта с
прозой прирожденного прозаика.
Не спутаешь шедевр Лермонтова
"Тамань" с шедевром Чехова
"Попрыгунья", (хотя Чехов
считал "Тамань" образцом
прозы). Это пример из классики. И в
новой русской литературе мы
отличим прекрасную прозу
Довлатова, от прекрасной прозы
поэта Ольги Берггольц
("Дневные звезды"). В прозе
поэта музыка слога и ритма,
манера выражать себя, свою Душу,
свою мысль афористична, ближе
природе поэзии и воздействует на
нас с двойной силой. Это же
свойство выражено и в связи
стихов и музыки.
Ближе всего было бы определить, что Поэт - музыкант Александр Отрезов идет от звучания к видимому, своеобразно сливая эти две стихии и рискуя получить упреки педантов : "не ясно", "не совсем понятно". В свое время Ольга Берггольц, парируя одну из таких "критик", писала (в личных заметках) как о недостатке современной ей поэзии: "В нашей поэзии мало тайны..." Нет, не поощрялась эта тайна сотворения, и многое писалось "в стол". А вот можно, свободно погружаясь в стихию стиха не только увидеть, услышать, но и ощутить предмет облюбованный поэтом!
Передо мной стихотворение "Ассирия": я не только вижу этот древний орнамент, но и слышу его, я участвую в его ритме, переливаю в душе эти осязаемые певучие линии рогов, незастывающий ход его фигур, его смысл.
Вот мы проходим мимо привычно - великолепного, знакомого в скульптуре и слове Пушкина "Медного всадника". Пушкин воплотил его в движении и звуке так неоспоримо: он существует вне меня, убедительно и безусловно (может быть, даже подавляет).
Александр Отрезов касается статуи мимолетно, легко, впечатление смещается, превращается в музыку души, присоединяя это к общему ощущению Города, движения по его спящим стогнам, по стогнам души. Это появление нового качества, - личного участия в видимом.
Я живу давно, слышала много замечательного, но на первом же концерте автора меня охватило чувство, близкое очень давнему, очень молодому, поразившему меня при встрече с искусством Иегуди Минухина, - казалось, слыша последнюю ноту скрипичной пьесы, я все еще слышу первую. Настолько полное, всепоглощающее ощущение целого!
Рояль Александра Отрезова звучит так, будто играют не две, а множество рук! Выражение "море звуков", ранее воспринимаемое мною как литературный штамп, вдруг стало воочию Морем, как я увидела его впервые в юности из окна машины, быстро выходящей из виража. Так внезапно предстало оно, прямо через Байдарские ворота, взметнулось вертикально, до самого неба, все в блеске и плеске тысяч ладошек...
...И слушая этот рояль, я подумала: "Нет, за этим что-то еще должно быть!", - и не ошиблась - стихи. Вот он, опыт слияния стихий, дерзновение найти тропинку среди великой полифонии искусств!
Думаю, что читателю, которому попала в руки эта книга, захочется пойти на концерт Александра Отрезова, а тем, кто слышал его игру, будет интересно прочесть "Лабиринт тональностей".