ЕВГЕНИЙ СОКОЛИНСКИЙ

ИСКУССТВО ДЛЯ ПРУСТОЧИТОВ И ДЖОЙСОЛЮБОВ

Перед вами не фельетон. Хотя слово, чаще всего повторяемое героями "Потерянных в звездах", - презерватив, оно не должно оскорбить ничью нежную душу. Если в театре четыре часа говорят о конкретном средстве, то игнорировать его никак нельзя. И выразиться по-другому тоже нельзя. Раньше его ехидно называли резиновым изделием N 2 (или 1), но эвфемизм этот не соответствует современной технологии. Именовать же его противозачаточным средством опять-таки не позволяет истина. Ни о каком зачатии применительно к героям пьесы Ханоха Левина "Продавцы резины" (спектакль называется более возвышенно - "Потерянные в звездах", премьера Театра на Литейном) нет и речи. Все они хотят, но не могут. Вернее, много чего хотят (семьи, понимания, материального благополучия, уверенности в себе) и всего этого не могут получить. Ну, в общем, дело знакомое.

Собственно, "Орнитология" Александра Строганова (премьера Александринского театра) о том же. Татьяна Павловна и Леонид Павлович Зябких хотели бы взлететь (по-крайней мере, интеллектуально), только почему-то не получается. Занимаясь птицами и только птицами ("куриным космосом"), брат и сестра отождествляют себя с курицей и петухом. А всем известно, курица - не птица, интеллигент - не человек. (Когда главный режиссер Орловской драмы Борис Голубицкий осуществит свою давнишнюю мечту - провести фестиваль "Птицы нашего театра", "Орнитология" займет центральное место в фестивальном показе.)

То, что в обоих спектаклях мы столкнулись с интеллектуальными играми, не вызывает сомнения, хотя обе пьесы не имеют ничего общего с драматургией типа стоппардовской "Аркадии". Никаких алгебраических формул, исследований, комбинаций времен. Здесь диалог намеренно упрощен, фабула на грани издевательства, зато текст, литературный и особенно режиссерский, рассчитан на ассоциативность зрительского мышления. В "Орнитологии" проглядывают цитаты из Горького, из "Грозы", отсылки к "Шантеклеру" Эдмона Ростана, Подколесину из "Женитьбы", Расплюеву в сцене "мышеловки" из "Кречинского", "Волшебной флейте" и другим сюжетным мотивам, афоризмам. В вариациях по пьесе Левина иной ассоциативный ряд: Шолом-Алейхем, мизансцены, навеянные Шагалом, Брехт, средневековые мистерии, кафкианские темы, Уайльд, особенно "Саломея" (Иоаканнаан-Иоханнаан, танец официантов с металлическими блюдами - так и ждешь появления на них отрезанных голов бедных пророков). Я уже не говорю об ассоциациях чисто театральных.

Зрители, посещавшие Театр Комедии в 70-е годы, вспомнят дуэт Дрейдена и Захарова в "Музе" и особенно в "Романтиках" по Ростану, где Дрейден тоже ездил на велосипеде (правда, кто теперь не ездит?).

Разумеется, можно смотреть сегодняшние премьеры, и не затрудняя себя поиском их первоэлементов, однако удовольствия получишь меньше. С расслоением общества расслаиваются театры, зрительный зал. Кто-то ориентируется на "ценности массового восприятия", кто-то предназначает свои опусы зрителю, загорающему с Марселем Прустом на животе. Театры всякие нужны, театры всякие важны. В данном случае мы рассуждаем об искусстве для прусточитов и джойсолюбов, с поправкой на исконную грубоватость сцены.

У простодушного зрителя, который в театре ищет любопытную историю про обычных людей, многое в нынешних премьерах вызывает недоумение; "О чем пьесы? О гондонах? О ком? О сумасшедших?" Некоторые полагают, что бестрепетное употребление этого и других подобных слов - признак взрослого человека, другие называют эксгибиционизм, склонность к постоянному эпатажу - свойством инфантильного сознания. История рассудит, кто прав. Факт тот: именно гурманам требуются для разнообразия особо острые блюда, именно высокообразованные гуманитарии щеголяют экстраординарным матом.

Елена Немзер и Сергей Дрейден
в спектакле "Потерянные в звездах"

При чем тут поэзия? Герои обоих произведений существуют если не в космосе, то, по крайней мере, между небом и землей. Быта в них нет. Есть звезды, вселенная, Ветхий завет, ангелы, "вечные жиды" и "вечные русские". Иоханнаан прижимает к себе бумажный пакет с предохранительными средствами, и блаженная детская (фирменная захаровская) улыбка расплывается у него на устах. Он - восторженный лирик, этот раздолбай Цингербай. Из его тщедушного тела рвется желание воспарить над своей земной оболочкой, желание петь и танцевать. Непристойная, неуместная, болтливая откровенность - психологический срыв чувствительной, романтичной натуры. Ни о чем нельзя судить по внешним приметам.

Режиссеры в сообщничестве с драматургами разыгрывают серию провокаций, обманов. Провокация первая: мнимый любовный треугольник. Весь первый акт "Орнитологии" мы предполагаем, что Савва (Сергей Паршин) пытается соблазнить жену отсутствующего друга, и только когда вернувшийся Леонид застает парочку в весьма рискованной позе, выясняется: Леонид - брат Татьяны и сам запланировал свадьбу сестры с Саввой, руководствуясь научно-философскими целями. В "Звездах", казалось бы, - налицо соперничество двух мужчин: Шмуэля Спрола (Сергея Дрейдена) с Иоханааном Цингербаем (Вячеславом Захаровым). Оба делают предложение аптекарше Беле (Елена Немзер). Но серьезного соперничества нет, потому что нет любви, а в обсуждении брачного договора никто не хочет поступиться принципами.

Пьесы представляют собой цепочки несвершений. Не соблазнил, не женился, не продал (10 тысяч презервативов, оставленных в наследство Шмуэлю). Впрочем, один поступок на два спектакля есть: Саввы, прыгнувшего в окно. Однако этот поступок нужен автору, чтобы доказать: "человек не создан для счастья, так же как наша птица не создана для полета". Савва прыгает в окно потому, что боится своего несоответствия таинственным требованиям высоких интеллектуалов. Пьеса Строганова показывает, как легко манипулировать массовым сознанием - Савва его несомненный представитель.

Вторая "провокация": мнимая привязка происходящего к конкретному времени и географическому пространству. Левин вроде подчеркивает принадлежность своих героев к еврейству, Строганов дает своим сугубо русские имена. На самом деле и шмуэли, и саввы живут вне реального времени и пространства. Их проблемы не обусловлены ни еврейским вопросом, ни загадочной русской душой. "Трудные люди" - интернациональны.

И то, и другое трио персонажей доказывает духовную импотенцию людей. Презервативы, которые никому не нужны, стало быть, дети, которые никому не нужны, невозможность полететь, воспарить - всего лишь прозрачные знаки этой импотенции. Герои в физиологическом и переносном смысле кончают, еще не начав.

Обличительства в спектаклях, конечно, нет, никто не злорадствует: "так тебе и надо, гадина!", хотя вызвать жалость к одиноким звездочкам, выпавшим из ладони Бога и потерявшимся в бездонной черноте неба (это из монолога Шмуэля) Дитятковский со Смирновым тоже вряд ли стремились. С чувством юмора у них все в порядке. И фигуры ангелов, у которых чешутся крылышки, это лишний раз доказывают. К звездам Дитятковский относится примерно, как Маяковский: "Ведь если звезды зажигают..." Только непременно "плевочки-жемчужины".

Странность обеих постановок в том, что эмоционально они воспринимаются вопреки словам и поступкам героев. Интеллектуальная "Игра в бисер" предполагает абсолютную бесстрастность. "Потерянные в звездах" написаны буквально по строгой математической схеме, второй акт почти зеркально повторяет первый. В "Орнитологии" Игорь Волков долго объясняет суть домашних экспериментов семьи Зябких. Савва-Паршин, как и мы, ничего не понимает. Но не слова, повторяю, поддерживают внимание публики.

Жанрово-психологическая нескладуха придает сама по себе остроту современному спектаклю. Рационализм, естественно, женский, сталкивается с мужской наивностью и обидчивой импотентной пылкостью. Насмешливо-холодная обольстительность Кузнецовой контрастирует с постоянным возбуждением Паршина. Что-то подобное происходит и в пьесе Левина. Аптекарша без лишнего кокетства предлагает себя в качестве "скорой помощи", быстродействующего лекарства и тут же застывает, требуя конкретного возмещения, делового договора. А мужчины прекраснодушничают, говоря, что им "срочно надо быть счастливыми" и хочется "встретить женщину щедрую на деньги и ласки". Это было бы смешно, если бы, к примеру, наш реальный современник с телевизионного экрана, назвавшись "бесприданницей из Йошкар-Олы", не говорил то же самое.

Особо проницательные критики усматривают в обоих спектаклях стремление человека к счастью, стремление к вечно женственному, но я бы не стал превращать Левина со Строгановым в Арбузова. Цингербай хочет, чтобы ему было хорошо и приятно, Шмуэль в дополнение к этому умеет превращать презервативы и техасские попки в предмет для поэтического вдохновения, Бела просто умеет ждать, но никто из них реально не живет и не хочет чем-то поступиться ради другого. Разумеется, всех героев "потерянных" и "орнитологических" жалко, как жалко любого калеку. Однако спектакли Смирнова и Дитятковского не об утраченном счастье, а о жизни, незаметно переходящей в смерть.

Парочка птиц (Татьяна и Леонид) не живет, а подглядывает за жизнью. Соответственно, их квартира заполнена скелетами, черепами, чучелами, муляжами (художник Эмиль Капелюш). Процесс смерти интересно изучать, изображать. Свадьба Татьяны и Саввы воспринимается, как похороны, - не случайно невеста в черном. Натюрморты, которыми увлекается Татьяна, воспринимаются уже в смысле буквального перевода словосочетания "мертвая натура". "Вы хотите посмотреть, что у нее внутри?" - с равнодушием вивисектора спрашивает Леонид Савву про родную сестру. Вивисекторы рассматривают приятеля-гостя в качестве объекта для любопытного эксперимента - у Саввы нарушено чувство самосохранения, и он готов поддаться на любую идеологему.

Григорий Дитятковский, нежный и печальный рыцарь нашего театра, давно рассказывает об иссякании культуры, жизни, о неминуемой гибели чувствительной души. Его лучший протагонист, Сергей Дрейден, представляет эту тему в "Мраморе" по И. Бродскому, в "Отце" по А. Стриндбергу, теперь в "Потерянных" израильского современного автора. Шмуэль обаятелен, но бесплоден. Энергичный, остроумный, он перечисляет даме многочисленные свои болезни и ложится с ней на черную крышку пианино, как на катафалк. Его возможное семейное благополучие разрушается из-за абсурда: не сошлись с Белой в вопросе, кто должен ставить могильный памятник первому из почивших супругов. Во втором действии вопрос решается просто: раздетый женственными ангелами до белья наследник презервативов "памятник себе воздвиг нерукотворный" и, усевшись на могилке в позе мыслителя, беседует с кладбищенскими старожилами о вышеупомянутых, теперь уже покойницких техасских попках.

"О Господи!" - воскликнет солидный посетитель академических театров. Ну, что вы возмущаетесь? Все нормально. Жизнь богата сюрпризами. Можно было бы говорить о жизни-смерти с пафосом, с затаенным трагизмом, но Дитятковский сочиняет вместе с балетмейстером Сергеем Грицаем пластически-музыкальные картины, которые заставляют неотрывно следить за происходящим. Своего рода иронический аккомпанемент. Ангелы-официанты-музыканты "обтекают" инфернальный лабиринт сероватых дверей - явная метафора лабиринта судьбы (художник Владимир Фирер), обтекают персонажей, действие. То они образуют пародийные пирамиды в духе тридцатых годов, то готовят к брачному или траурному ритуалу Белу, Шмуэля, то поют шлягеры на немецком, английском языке, то зависают, отстранившись от стен, чуть ли не под прямым углом. Перселл с Куртом Вайлем, испанское танго и эстрадный танчик образуют постмодернистскую вязь, забавно оттеняющую эпатажные диалоги. Чем резче звучат в тексте "образы материально-телесного низа" (по выражению М. М. Бахтина), тем более томно движутся по сцене Дмитрий Готсдинер, Сергей Мосьпан и Михаил Кац.

Итак, драматурги строят литературные конструкции, режиссеры с художниками сочиняют свой экстравагантный сценический текст, но, несмотря на его оригинальность, притягательнее всего оказываются актеры. За их психологической игрой, иногда безотносительно к смыслу, интересно следить.

Полтора часа диалог между Татьяной и Саввой, по сути, топчется на месте. Ничего не происходит, и в то же время происходит очень многое. Казалось бы, аналог известен: сцена Глафиры и Лыняева из "Волков и овец" А. Островского. Но там ясно, кто и для чего соблазняет другого. К тому же Глафира окручивает богатого барина быстро, не давая ему опомниться. Здесь "качательность и обоюдоострость" долго держат нас в веселом напряжении.

Игорь Волков и Сергей Паршин
в спектакле "Орнитология"

Татьяна, провоцируя мужчину, выясняет, сколько времени она сможет продержать его на расстоянии вытянутой руки. "Орнитология" - прекрасная школа обольщения... для женщины. А мужчина, потенциальный соблазнитель, как будто и хотел бы соблазнить знакомую, только ко сну клонит. За полтора часа Савва раз двадцать попадает из огня в полымя и неоднократно меняет свое отношение к партнерше по играм. Татьяна - и красавица, и чудачка, и сумасшедшая, и убийца. Когда ее обнаженная грудь в самый неожиданный момент открывается перед глазами обалдевшего подопытного петушка, тут-то и появляется Леонид с дохлой курицей через плечо. Постоянный трепет чувств, борьба инстинктов составляют необъяснимую прелесть постановки Романа Смирнова.

Второй акт - уже мужской вариант игры в кошки-мышки. Игорь Волков, сутуловатый, спокойно-вежливый садист, выращивает в себе ни на чем не основанную уверенность в своей мудрости, а Паршин-Савва демонстрирует мгновенно возникающую зависимость от "авторитета" и разные оттенки необъяснимого страха: накажет - не накажет.

Пожалуй, контрастная смесь эгоцентризма и опасной зависимости отличает всех шестерых персонажей необычных премьер. Каждый герой - пример совмещения несовместимых качеств. Иоханнаан Захарова - человек внешне открытый, робкий, податливый и в то же время совершенно закомплексованный, мгновенно прячущийся в свою скорлупку. Кстати, Иоханнаан - почти полная противоположность рыкающему Захарову-Восьмибратову ("Лес" А. Островского). Шмуэль Дрейдена - человек безудержной фантазии, снисходительный к простаку Цингербаю, но в этом оптимисте постоянно присутствует чувство близкого конца, хотя он и наступит через двадцать лет. Бела Елены Немзер - в самой невыгодной ситуации. Кавалеры рассматривают эту строгую, интересную женщину с гладкой прической и дежурной улыбкой в качестве функции. Для них она - всего лишь гарантия заботы, спокойной смерти. Немзер - актриса, способная к неожиданному перевоплощению. Здесь она и жертва иссушающего одиночества, и одновременно следователь, который безжалостно "раскалывает" претендентов на свою руку.

За метаморфозами парадоксальных чувств видится человеческая печаль, юмор, понимание многосложности жизни. "Орнитология" и "Потерянные в звездах" не утешат вас в несчастьях, не дадут беззаботной радости, но перед ювелирным мастерством режиссеров-актеров вы должны будете снять шляпу, а психологические изломы человеческой души хоть каким-то своим углом непременно заденут ваше сознание. В обеих премьерах есть свои секреты воздействия, которые любопытно отгадывать. Если же вас что-то покоробит, не беда - в запасе театрального Петербурга есть немало спектаклей, более щедрых на ласку.