НОРА РАЙХШТЕЙН

 ОСКОЛКИ ПАМЯТИ

Рыжий ослик родом из цирка,
Прямо на Невском, в центре движенья
Тащит фургон. В фургоне - дырки.
Касса. Билеты на все представленья.
Ослик - тот до смешного скромен,
Даже к детям он равнодушен.
Города грохот так огромен...
В центре - ослик. Кульками уши.
Скромен ослик, немного грустный,
Служит ослик, как я, искусству.

Глеб Горбовский

ЭПИГРАФ

(только очень длинный)

Нора Райхшейн 1945

Почему так щемит сердце, когда вспоминаются отрывки сюжетов далекого-далекого прошлого? Да я и мало что помню. Вероятно, память сохраняет только то, что не повторяется в жизни.

Я родилась в Одессе, в городе, прославленном многими, вроде бы мне и добавить нечего. Что не сказал Бабель - прекрасно воспел Жванецкий. Но я попробую про себя. Отец мой был известным врачом в городе, гинекологом. Он любил говорить, что знает половину города, а другая половина - знает его, таким образом он знаком со всем городом, т. е. со всеми, кто в нем живет. На это он, кстати, и ссылался впоследствии, уже после войны, сопротивляясь всячески моей идее о переезде родителей в Ленинград, он уже был тяжело болен и знал это, но оставался верен городу.

А тогда, в пору моего детства, он был первым интеллигентом с большой буквы, которого я узнала в жизни. Был он главврачом большого санатория им. Чувырина (не знаю, кто это), дома он занимался частой практикой, платя финотделу налог. Еще он гордился тем, что по вечерам иногда был дежурным врачом в Одесском оперном театре. Это было очень почетно и, вероятно, приятно: там было столько женщин, а я теперь понимаю, что, хотя семья у нас была отменная, мой отец, такой эффектный, высокий, интересный мужчина, вероятно, был жуиром. А может быть, мне это кажется сегодня.

Денег в доме никогда не было: мой отец был коллекционером. Предметом его страсти (именно - страсти) был русский старинный фарфор Попова и Гарднера, французские гобелены ручной работы XVIII в., старинное оружие (немного). Квартира наша состояла на учете в местном музее. Одна из 2 комнат была папиным кабинетом, где стояло страшное гинекологическое кресло, кушетка, медицинский шкафчик и большой красного дерева письменный стол, кресло, и тут находилась огромная, от пола почти до потолка, библиотека. Красивую кафельную печь я хорошо запомнила: именно около нее я много лет спустя застала умирающую мать. Маму.

Библиотека. Я выросла около нее. Сначала я села на пол лет пяти-шести - и прочла все, что стояло на нижней полке, и по мере моего вырастания я читала полку за полкой. Насколько я помню - системы там не было. Огромные тома Брокгауза и Эфрона, красивое издание Шекспира, где каждая иллюстрация была покрыта папиросной бумагой, полная серия романов Э. Золя "Ругон-Маккары" и "Человеческая комедия" О. Бальзака, а в 11 лет я доросла до полки Ги де Мопассана и осилила ее от начала до конца. Ко многому из прочитанного тогда я в жизни больше не возвращалась.

Другая комната была огромная, во всяком случае, так мне тогда казалось. Потолки высокие, около шести метров, лепные. Комната была разделена шторой от стены к стене. У окна стояли кровать красного дерева, с колонками и бронзовыми сфинксами, туалет с зеркалом на винтах и что-то еще, не помню. А в другой половине комнаты было пиршество красоты: круглый стол красного дерева, угловая тахта, стены вокруг нее почти от пола до потолка были увешаны тарелками фабрик Попова и Гарднера. Стояли четыре горки, полки которых были плотно уставлены фигурками русских мужичков, тоже Попова и Гарднера. Почему-то мне запомнились мужички-продавцы сбитня, может быть, потому, что я не знала, что такое сбитень. Мужичков была уйма. Лет десять назад в комиссионном магазине я увидела подобную фигурку, и стало грустно, и стало больно, и стало хорошо... Стоял шкафчик, под названием - буль, где всегда находились вкусности: мамина выпечка, торты, кексы, орехи с медом и пр. В передней висели гобелены, а в промежутках между ними на стенах было много почему-то турецкого оружия. Была еще маленькая-маленькая темная комнатка, где стояла одна тахта, перед ней - восточный столик, инкрустированный перламутром. Это было любимым местом встреч с подругами, мы ели орехи с медом и разговаривали только шепотом. И мечтали, мечтали о будущей жизни! В будущей яркой жизни сомнений не было: будет приезд в Одессу, все рекламные тумбы будут обклеены афишами, оповещающими о том, что в город приехала "знаменитая артистка Элеонора Райх". (О существовании звезды с подобной фамилией на трагическом театральном небосклоне - не подозревала.) Что я буду актрисой - в этом сомнения не было. Ведь неспроста лет шести отроду я смело вышла на сцену какого-то клуба, где проходил конкурс малолеток-чтецов, и переполненная гневом к мировым угнетателям, темпераментно сообщила залу:

Хороший Сагиб у Сами,
Только больно дерется стеком,
Хороший Сагиб у Сами -
Только Сами не считает человеком.

Это мама и папа в середине 1920-х

И была я победительницей, и папа был горд и счастлив, и должна была я ехать в Киев на финальный концерт, но мама не пустила: а вдруг с Норинькой что-то случится.

Помню, как в выходные дни у комиссионного магазина, полного антиквариата, собиралась одесская интеллигенция. Все красивые, никуда не спешащие, не курящие, улыбчивые, они могли долго стоять на Дерибасовской - и тем для бесед у них было много. Довольно часто у нас дома бывали гости, мама готовила "сладкий стол", все пили чай и ели мамины пирожные, торты, кексы. А мама сидела у рояля и легко наигрывала - что именно, я не помню, но все это монтировалось: гости, беседы, "сладкий стол" и музицирование мамы.

У меня с "музицированием" было похуже. Патологическое нежелание сидеть у роялино (так почему-то назывался маленький рояль, бывший у нас), ударять по клавишам в том порядке, как было написано в нотах, и тем самым создавать какое-то осмысленное звучание - это почему-то вызывало во мне все годы обучения активный протест. Дело доходило до смешного: мама, уходя куда-нибудь, просила соседку, Клавдию Ивановну, слушать, занималась ли я музыкой в ее отсутствие. Полагалось мне сидеть за роялем 45 минут. Так вот - все это время я сидела за роялем и исступленно била ладонями по клавишам, чтобы соседка Клавдия Ивановна (надо же - помнить имя-отчество соседки, которая потом участвовала в разграблении нашей квартиры) имела возможность сказать, маме, что "Норинька занималась музыкой". Не помню, чем был порожден такой антагонизм к музыке. Может быть, "учителка" была виновата? Напрочь не помню. А вот немецким языком с 5 лет занималась с удовольствием. Ходила к нам немка, Евгения Ивановна, и пели мы с ней разные песни на немецком языке - "Айн Танненбаум, айн Танненбаум, ви грюн зинд дайне Блеттер", и писать она меня научила по-немецки и, главное, читать. Меня даже отдали в немецкую школу - при кирхе, но после первого класса, как не немецкое дитя, отчислили. И правильно сделали, а то я бы русского языка не знала. (Но немецким я занималась все время. Даже в эвакуации, в Свердловске, брала в библиотеке романы с готическим шрифтом и читала с удовольствием.)

Доходили слухи о какой-то финской войне. Потом освободили Молдавию, и мама поехала к своим родственникам в Кишинев. Помню, как красиво она была одета, когда мы с папой ее встречали! Запомнилась очень элегантная красная шляпа из твердой соломки, с прямыми полями. Ехали мы домой на извозчике, и мама сказала:"Говорят о какой-то войне". Но папа отмахнулся, обозвал ее перепуганным кроликом.

Так мы все и жили, безмятежно, у самого Черного моря, с цветущими акациями и падающими зрелыми каштанами. В особенности много каштанов было на Соборной площади, где возвышался величественный памятник графу Воронцову, но, вероятно, для того чтобы он "знал свое место" и не очень "задавался", в постамент была вмонтирована табличка с эпиграммой Пушкина: "Полу-милорд, полу-купец,\ Полу-мудрец, полу-невежда.\ Полу-подлец, но есть надежда,\ Что будет полным, наконец". Советская власть отомстила ему, по крайней мере так она, вероятно, считала. Другой величественный, всем известный памятник Дюку де Ришелье, слава Богу, ничем "попорчен" не был. Да и прекрасный бюст А. С. Пушкину на Приморском бульваре напротив Лондонской гостиницы стоит, гордясь надписью: "А. С. Пушкину. Граждане Одессы". Был еще "Гамбринус", описанный Куприным. Много чего было в городе Одессе, чего не было нигде больше. Но вот однажды, 22 числа месяца июня 1941-го спустилась я во двор дома. О, этот двор! Жизнь в нем начиналась очень рано, раздавались рекламные голоса пришельцев. Женский голос нараспев вещал "Ма-ла-ко! Ма-ла-ко!" Желающие сбегались во двор и окружали бидоны с молоком. Вскоре во дворе появлялся мужчина (как бы теперь сказали - "лицо кавказской национальности"), и раздавался вопль: "Каррасин! Каррасин". Жаль, что я не могу озвучить мелодикой слова, до сих пор хранящиеся в памяти. Дом просыпался, и весь двор заполнялся ведрами с их владельцами. Сбор был у водокачки, потому что даже на 2-м этаже, не говоря уже о 3-м, воды в квартирах почти всегда не было - не доходила. И тут начиналось самое интересное. Все слушали друг друга, одновременно вступая в разговоры с другими, те - с третьими - и начинался "гвалт". Иногда возникали конфликты. Один раз маленькую женщину кто-то случайно вытолкнул из очереди за водой. Она оказалась в офсайте. Двор замер. Замер и затих. Потому что эта маленькая женщина была сестрой самой мадам Охман - хозяйки двора. Она появилась мгновенно - огромная бабища с руками толщины необъятной, в грязном переднике, в руке она держала недочищенную знаменитую одесскую скумбрию. Двор ждал приговора. Страшная пауза длилась долго. Мадам Охман, подбоченившись, оглядывала всех как бы с высоты своего величия. Наконец прозвучали слова: "Поцелуй ее у ж...у!" Мадам Охман величаво удалилась. Двор с облегчением вздохнул.

Это я в 1931 году

Так вот, возвращаюсь к тому самому утру, когда мама уехала на дачу за клубникой, а я спустилась во двор, уж не помню зачем. Вдруг из окна нашей кухни высунулся папа и позвал меня: "Нора, иди домой!" - "Почему?" "Война". Вскоре вернулась мама с корзиной, полной огромной клубники. "Мне сказали в трамвае, что война?" Как бы спросила она, а ей в ответ раздался звонок в дверь. Это папе принесли повестку из военкомата. В одно мгновение абсолютно штатский человек стал майором медицинской службы и через 2 часа уехал на фронт под Кишинев начальником госпиталя. Для меня это был конец. Конец начала жизни.

П О Б Е Г

Отец вернулся через 2 недели на день. Вернулся за медикаментами, сказал маме, что через 2-3 недели все это кончится и никуда нам уезжать не надо, и также мгновенно, как появился, - исчез.

На следующий день объявили о всеобщей эвакуации города. Всеобщей - она так называлась. На самом деле выпускали только женщин и детей - мужчин оставляли для защиты города. Покинуть город можно было только морем. Начались бомбежки. Ровно через месяц после начала войны. И начались мамины муки - доставание литеров (так назывались документы на право выезда). Нас было пятеро - мама, я, бабушка, Женя, живущая у нас со дня моего рождения, ее муж Леня. (Леня сразу отпал как субъект на выезд. Мужчина - он оставался для защиты города. Остался, город защитить ему не удалось, а в гетто попал. Но в Одессе командовали румыны - немцы им оставили город, а от румын можно было откупиться. Кто-то заплатил, и его выпустили, и он должен был одну ночь переночевать у наших соседей, а утром его переправили бы в деревню, где прятали евреев. Но пришел дворник и привел с собой тех, кого надо, и они расстреляли бедного голубоглазого Леню во дворе нашего дома. Итак, нас было четверо, жаждущих уехать, а во главе - мама, маленькая, хрупкая женщина, которая днями носилась по каким-то начальникам, доказывая, что мы являемся семьей начальника эвакогоспиталя. Доказала. Принесла 4 литера. И начались сборы. Мама решила упаковать весь старинный русский фарфор в высокие корзины, каждую фигурку окутывала во что-то мягкое, дабы они не погибли от сотрясений при бомбежках, а папе на всякий случай, когда он, естественно, приедет домой, оставила большую записку: "Осторожно, фарфор!" (Как выяснилось впоследствии, она оказала большую услугу тем, кто сразу после нашего отъезда явился в квартиру и вынес все, что только было возможно, из папиной коллекции. Вместе с упакованными мужичками - продавцами сбитня. Все.)

Наши сборы были несложными - мы ведь уезжали на какой-нибудь месяц. Был день моего рождения 1 августа. К осени - вернемся. В один небольшой чемодан мама побросала немного летних вещей - на четверых, и мы отбыли на каком-то грузовике в порт. [...]

Далее - мы попали в другой мир: без войны, без бомбежек, без жажды и голода. Неспешно приближались к конечному пункту нашего побега - к городу Свердловску, где жили мамин родной брат Аркадий Краснопольский, артист музкомедии, его жена Ольга Князева, балерина Оперного театра и их сын маленький Володя (ныне известный кинорежиссер Владимир Краснопольский). Путь наш лежал через Ростов-на-Дону, затем Сталинград, потом мы попали на Волгу, и далее нас ждала ошеломительная Кама с невиданными ранее лесами, спокойным течением воды, безмятежным полетом птиц, тишиной и покоем. Мы приплыли в Молотов (теперь Пермь) и оттуда - в Свердловск. Путешествие длилось ровно месяц. Наш побег завершился, и мы нашли приют в настоящем сибирском деревянном доме с русской печью и туалетом во дворе. В доме рядом жили родственники тети Оли - Усковы, там был мальчик Валерий, который и стал на всю жизнь вторым (или первым?) в режиссерском нынешнем тандеме Краснопольский - Усков.

Мы ничего не знали об отце. Ни одной весточки. Хотя он знал, что если мы уедем из Одессы, то искать нас надо в Свердловске. Но как-то глубокой зимой с невиданным ранее снегом в деревянном домике раздался телефонный звонок, и стал всем в комнате слышен мужской вопль. Это был папин вопль. Он пытался выяснить, где находимся мы с мамой и бабушкой. Он был на вокзале, куда мы все немедленно помчались, папа был с эшелоном раненых и отправлялся в Пермь. И встретились мы все вместе на вокзале снежной зимой 42 года в далеком от Одессы, не знающей снега, городе Свердловске, где мы пробыли не 2 недели, а долгие годы - до самого окончания войны.

ПРИЮТ НА УРАЛЕ

И началась новая жизнь. Другая. Совсем другая. В белых невиданных снегах и вечнозеленых невиданных лесах. Но интереснее всего были люди, совсем другие, более молчаливые, более собранные, менее эмоциональные, чем в Одессе, но доброта их была безгранична, и были они в проявлении этой доброты конкретны, в чем-то даже суровы, но главное, без "розовых соплей". Мой дядя Аркадий (мамин брат) был актером Музыкальной комедии, как я понимаю теперь, не в солистах. Был он очень активным в жизни, все время занимался какими-то концертными бригадами, знал, где лучше "отоварить" наши продовольственные карточки, - в общем, находясь больше времени вне дома, он все делал для дома. Его жена, тетя Оля, была замечательна, замечательна во всем: в испанском танце в "Лебедином озере" или в танце Анитры в "Пер Гюнте", в своей любви к Театру и, самое главное, в своем желании напичкать меня всем тем, чем она жила в искусстве. Она добилась своего: я стала ее крестницей. Она водила меня на все репетиции балета, и я постепенно начала заражаться азартным чувством и пониманием, как из черновых занятий в классе у станка - вырастает постепенно законченный дуэт, который входит в спектакль, состоящий из репетиционной подготовки остальных участников действия, т. е. я начала испытывать вкус к репетициям, понимая, что от них зависит результат.

Моя школьная жизнь была забавной. Литературу преподавала сама директриса школы - Александра Федоровна Илясова, она быстро сориентировалась и, как говорится, "положила на меня глаз". Я тоже. Я ни-че-гошень-ки не понимала в точных науках: геометрии, тригонометрии, какой-то стереометрии, но была "королевой" в литературе. Жизнь складывалась следующим образом: после уроков меня сажали в грузовик и везли в госпиталь. Я ходила по палатам и читала раненым Симонова, читала, как мне кажется, неплохо: "Я вам обязан сообщить,\ Что не дошло до адресата\ Письмо, что в ящик опустить\ Не постыдились вы когда-то.\ Ваш муж не получил письма,\ Он не был ранен словом острым,\ Не вздрогнул, не сошел с ума,\ Не проклял все, что было в прошлом..." Я до сих пор храню справку, написанную чернилами рукой директора. Вот она. "Выписка из приказа ¦ 47 от 8.III/43 г. За активное участие в общественно-политической работе в дни Отечественной войны ученице 10-го класса Райхштейн Э. вынести благодарность. г. Свердловск. 8.III.43 г. Директор школы А. Илясова (печать)".

Кончилось лето, и пришла пора решать, чем заняться, кроме Театра оперы и балета им. А. В. Луначарского. Папа жил в Молотове - ныне Пермь - там был его госпиталь. И, хоть он и одобрял мою возникшую тягу к искусству, представить себе свою дочь без высшего образования он не мог. И вынуждена была я поступить в Свердловский государственный университет на факультет журналистики, где проучилась полтора года, а потом, втихаря от родителей, бросила. Да, интересно вспомнить, каким образом я ушла из университета. Был зачет по марксизму-ленинизму. Долго слушал меня довольно молодой и симпатичный дядя. Когда я умолкла за неимением более мыслей, он сказал что-то вроде следующего: "Ну, вот что я вам скажу - напишите-ка вы сочинение на тему "Свердловский оперный театр", а здесь вам делать нечего". Я не стала с ним спорить. Дело в том, что я не выходила из Оперного театра. Я присутствовала на всех репетициях уже не только балетных, но и оперных спектаклей. В результате мне сказал режиссер Борис Михайлович Кушнир (ученик Мейерхольда): "Что ты бродишь, как неприкаянная? Иди ко мне ассистентом". И я пошла. Он ставил "Дубровского". Помню, однажды он спросил меня, не хочу ли я сама провести репетицию? Я обомлела, но сомнений и колебаний не было. Я согласилась. Далее шел уговор: "Достань мне 50 г. спирта, а я позвоню в режиссерское управление, скажу, что заболел, а ты проведешь репетицию". Я немедленно бросилась за помощью к отцу и уж не помню, где перехватила этот маленький волшебный пузырек, открывающий мне путь в Театр. Я принесла Борису Михайловичу то, что он просил. И он исполнил свое обещание. Утром мне сообщили, что я должна поставить с оркестром массовую сцену: разбойники поймали мсье Дефоржа. И самое смешное, что я это сделала ладно и складно. В конце репетиции ко мне подошел солист, исполнявший роль Дефоржа и, поцеловав мне руку, поинтересовался, какое театральное училище я окончила. Мой ответ привел его в замешательство. Я сказала, что еще нигде не училась, что жду окончания войны, чтобы уехать в Москву, в ГИТИС.

И я дождалась. Папа еще служил. Мама отправилась в Одессу выяснять, что с квартирой. А я? Я села в вагон и поехала в незнакомую Москву, где меня никто не знал и не ждал. С собой у меня были какие-то вещи и справка о том, что сезон 44-45 гг. я работала ассистентом при режиссерском управлении. С этим я явилась в ГИТИС. Как в тумане вспоминаю коллоквиум - длинный стол, за которым, как я понимаю теперь, сидели все-все-все: Захава, Берсенев, Дживилегов, Бояджиев, Мокульский и так далее. Если бы я тогда знала, кто все люди, я, наверное, ничего бы не могла сказать. Но я была девственно безграмотна. Не помню, что меня спрашивали, не помню, что я отвечала, не знаю, почему меня приняли именно на режиссерский факультет. Факультет, куда я так стремилась. Курс набирал классический педагог Борис Евгеньевич Захава. Он преподавал у нас 3 с половиной года, а потом оставшиеся полтора года нас взяли к себе под крыло Мария Осиповна Кнебель и Алексей Дмитриевич Попов. За все это я благодарна Уралу.

Я благодарна моей тете - Ольге Князевой, которая потом, уйдя со сцены, создала Уральский народный хор и долго руководила им.

Я благодарна Свердловскому Оперному театру, который приютил меня и дал путевку в жизнь.

К А Н И К У Л Ы

Многие ли сейчас помнят поездки в поездах дальнего следования после войны? Я помню. Общий вагон. Три этажа полок и еще боковые. Мне почему-то всегда доставалась третья, верхняя, вообще-то багажная полка. Но мест не хватало, и эта полка была во владении пассажиров. Существовать на ней можно было, только привязавшись ремнями к стенке, что я и делала при поездке из Москвы в Одессу на каникулы. В Одессе жизнь постепенно налаживалась. Мама получила нашу бывшую квартиру, по закону кого-то выселив. Но квартира была пуста. Надо было все начинать сначала. Время ушло, и "сначала" было другим. Мама была уже больна, вернувшийся отец работал в женской консультации, несколько позже был главврачом грязелечебницы Хаджибеевского лимана. Денег лишних в доме уже не было... Отец остался без своего хобби. В доме была пустыня. Он принципиально не приобретал мало-мальски приличных вещей. Я помню, что ели мы такими же, как в столовых, вилками алюминиевыми, гнущимися. Но иногда папа все-таки посещал рынок. Там были свои правила. Продавались вещи, которые при эвакуации владельцев были разворованы, потом проданы и перепроданы. Люди бродили, и многие находили свои вещи. Нашел и папа. Действовал определенный порядок возврата вещей их старым владельцам. Папа увидел свою настольную лампу - старинную, очень красивую и уникальную. Продавала лампу какая-то женщина. Отец, как положено было, обратился в милицию. Вместе с милиционером подошли к продавщице. На заданный вопрос о том, откуда у нее эта лампа, был получен ответ, что она куплена у какого-то человека за энную сумму денег. Составлен был акт. Лампу забрали в милицию. Потом - суд. Отец должен был привести 2 свидетелей, удостоверяющих, что эту лампу они видели у нас в доме до войны. По решению суда лампа была возвращена отцу, а он, в свою очередь, заплатил продавщице ту сумму денег, за которую она приобрела лампу. Таким образом, отец нашел несколько предметов из нашей прежней обстановки.

Семья Краснопольских

А жизнь в Одессе начинала продолжаться. Неожиданно в доме появился пожилой армянин Бабаджан, я его помнила с еще довоенных времен, у него была большая седая борода. Он вошел в квартиру, неся под мышкой толстую книгу. Поздоровавшись, как всегда в далеком прошлом так, как будто не было этих страшных лет, он сказал отцу: "Доктор, я принес вам "Историю костюма", пока только первый том достал, потом принесу 2-ой. Ведь ваша дочь поступила в театральный институт". Откуда он узнал? Я только приехала на первые каникулы, а папа появился в городе недавно. Это уже было похоже на то, что Одесса возрождается. Опять все все знали. Как они узнавали все?

В 59 году умерла мама. Тихо и чисто. До последней минуты была в сознании. 14 сентября она почти умерла, но я вызвала скорую помощь, они сделали укол и с укоризной спросили меня, зачем я их вызвала: от укола она промучится еще 2 дня. Так и было, она скончалась 16 сентября, дома, в папином кабинете, лежала, как будто спала, тихо, на диване. Мы с папой побыли дома в тишине часа три и пошли на Греческую площадь, где была самая большая городская стоянка такси. Не успели мы показаться, как к папе устремились двое шоферов с вопросом: "Доктор, вы как будете хоронить жену? Медленно или быстро? Наверное, медленно, да?" Это означало - с почетом, т. е. вереница такси будет медленно тянуться по дороге на кладбище. Так и было...

(Продолжение в следующих номерах)