Татьяна Шах-Азизова

СВЯТОЙ ТЕАТРА

Две даты в сентябре связаны с человеком, которого в театральном мире знают, как Жоржа Питоева: 115 лет назад он родился, 60 - как умер. Несколько стран считают его своим: полуармянин, полурусский;

уроженец Тифлиса, прошедший свои "театральные университеты" в России, затем в Швейцарии и основной, отведенный ему судьбой срок работавший и живший в Париже. За рубежом о нем существует немалая литература - исследования, воспоминания; только в 90-е годы прошли две выставки, ему посвященные; он в западной культуре жив. Что до нас...

Странно, что при нашем нынешнем внимании к эмиграции Питоев этим вниманием обойден. Быть может, потому, что он и не эмигрант вовсе, и в эмиграцию не собирался, но, оказавшись по семейным делам за границей, был заперт там Первой мировой войной. Или потому, что был он художником par exellence *, человеком не политическим, к тому же и не "крутым". А это, как и другие свойства его, названные Жаном Кокто - "благородство, грация, бескорыстие, доброта, невидимость истинно прекрасного", - теперь не слишком модно.

В Тбилиси о нем, как и о его родне, помнят; династия Питоевых оставила по себе и архив в театральном музее, и вполне материальный след: театр им. Руставели играет в здании, которое именуется в обиходе "Питоевский дом". В начале 80-х Дмитрий Алексидзе, тогдашний председатель Театрального общества Грузии, задумал отметить 100-летие Питоева широко, собрав из разных городов и стран и детей его, и тех, кто его знал, кто занимался им, но - не успел. Идея такого сбора витает в воздухе по сей день, обозначаясь то за рубежом, то у нас, но остается невоплощенной. Дотошные по части своего национального богатства армяне внесли династию в маленькие энциклопедии, списки своих известных соотечественников, где бы те ни жили, чем бы ни занимались. Ученые Петербурга, где когда-то начинал свой театр Питоев, написали о нем большие, серьезные очерки, но до полного воссоздания ранней его поры не дошли. Иногда мне случается что-то писать о Питоевых - то для энциклопедии, то для сборника о "русско-французском Чехове". Пожалуй, все... Не так уж мало, но - врозь. Никак не может Питоев по-настоящему вернуться туда, где он начался и где его корни.

В этой открытой, бесхитростной жизни не все так уж просто. Почему юноша из богатой семьи всему - стабильности, обеспеченной жизни, солидной профессии - предпочел театр, бедность и маету? Ответ могут дать и личность его, и время - рубеж столетий, с мощным расцветом театра; и семья его, и земля.

Георгий Иванович Питоев родился в Тифлисе, в торговому промышленной семье, в разных своих поколениях и ответвлениях

зараженной любовью к искусству. Таков был дед его, Егор Питоев, давший детям в наследство не только эту любовь, но и отличное образование. Таковы были дядя и отец Георгия, Исай и Иван. Первый основал здесь Артистический кружок, приобщал тифлисцев к русской музыкальной культуре, выстроил тот самый "Питоевский дом"; второй был директором и режиссером оперного театра.

Оба они принадлежали к тому слою деловых и просвещенных людей, что дал России Мамонтова, Морозова, Третьякова. Искусство, потеснив остальные занятия, стало их главным делом, которому они служили беззаветно и готовы были жертвовать всем. "Никто с таким самозабвением не станет отдаваться любимому делу", - писали в некрологе Исаю Питоеву. Но дар самозабвения, служения в полной мере передастся затем Георгию. Так же, как присущие тифлисской жизни конца и начала века ее широта, разомкнутость, интернационализм. Родители мои выросли в удивительном климате дружества и родства тех, кто жил на грузинской земле, родился, трудился или нашел здесь приют, будь то русские, армяне, евреи.

Питоевы разных поколений свободно курсировали между Тифлисом, Парижем и обеими российскими столицами. Не теряя почвенного, своего, легко приобщались к русской и европейской культуре, впитывали ее в себя - и могли отплатить, как Георгий, сторицей.

Жизнь предоставляла ему разные возможности. Он учился в Московском университете, в Петербургском институте путей сообщения; в Париже обучался юриспруденции. Черты делового человека, генетически ему свойственные, соединялись с неистребимым (наследственным опять-таки) романтизмом; побеждал второй. Это сказалось в его выборе - театр, а не бизнес; в умении создать свое театральное дело - и в неумении иметь от него какую-либо житейскую пользу, доход, даже и укрепиться материально. Скажется это и в том, какой театр он будет выстраивать для себя.

Театром он заболел рано. В юности испытал сильное воздействие Московского Художественного театра; успел увидеть живого Чехова на его последней прижизненной премьере "Вишневого сада" в 1904 году - и полюбить его навсегда. Спустя годы он опишет то раннее впечатление с неостывшим, близким к потрясению чувством, которое станет знаком питоевского Чехова с его трагической поэзией.

Людмила и Жорж Питоевы

Напитавшись в 1900-е годы от МХТа, он начал с любительского кружка; был замечен Верой Комиссаржевской и подвигнут ею на театральный путь. Попав затем в Петербург, в расцвет режиссерского авангарда, усвоил уроки условности - он вообще умел впитывать, ничему при этом не подчиняясь, отбирая нечто свое. Так впитал он и опыт демократического Передвижного театра, где работал у Павла Гайдебурова артистом, режиссером, художником, поездив с ним по России, научившись не покоряться условиям, но извлекать из них пользу для себя.

Его первое собственное дело, открытый в Петербурге в 1912 году "Наш театр", также будет легким на подъем, подвижным, но уже питоевским по существу. Здесь зародится его эстетика, особая, лаконичная, выращенная из того, что теперь называют бедным театром; здесь, как источник всего, будет фигурировать пьеса. "Наш театр" был театром автора демонстративно, и на афишах имя постановщика не писали.

Репертуар был обильным и разнообразным; за один неполный сезон - два десятка классических и современных пьес, от Пушкина до Леонида Андреева, от Шекспира до Шоу.

Все это было недолгим. В 1913 году Питоев оказывается за границей; вскоре начнется война и завершится первый - российский - круг его жизни. Второй круг связан со Швейцарией, где от благотворительных спектаклей в пользу русских пленных он неуклонно будет идти к своему театру. Но до того произошло событие, не менее важное, чем театр, и связанное с театром. В 1915 году Питоев женится на юной Людмиле Смановой, своей землячке; женится по любви, а обретает актрису, ставшую для него тем же, чем была Коонен для Таирова. (Трудно найти другой равный пример). Редкий талант ее обнаружился случайно, как знак судьбы, и далее все будет вместе: театр, и семеро детей, один за другим, и жизнь, полная творчества и лишений.

"Они жили в тени; в тени снов, любви к своим детям и к театру. Если они покидали эту тень, они бросались к огням рампы с безумной неосторожностью ночных бабочек. Они сгорали там, один и другая", - напишет близкий к ним, преданный Жан Кокто. (Это ему принадлежит формула, вынесенная нами в заглавие, и в целом звучащая так: "Святой театра. Вот Жорж Питоев").

Швейцарский период, при всей его неустроенности, материальной прежде всего (откуда - частая смена зданий, и пьес, и гастроли) был временем возмужания Питоева и театра; был стартом перед тем рывком, за которым с 1922 года последует третий и главный круг его жизни, - Париж.

Жизнь здесь не станет легче; "битва без отдыха, день за днем, от одной пьесы к другой", - напишет о ней Жорж Питоев. В этой битве он был не одинок. В середине 20-х годов группа французской интеллигенции (Анатоль Франс, Жан-Ришар Блок, Роже Мартен дю Гар, Игорь Стравинский, Андре Антуан, Фирмен Жемье, Жан Копо, Кокто...) выступила в поддержку переживавшего финансовый кризис театра. Поразительно, как быстро Питоевы в Париже стали своими, вписались в его культурную среду; были приняты публикой, как родные, как Людмила и Жорж. В 1927 году Питоев вошел в знаменитый "Картель", четверку ведущих режиссеров, поставивших себе целью развивать французский театр. Вошел, как равный, в числе первых, но всегда особый, иной.

Питоев был подчинен двум законам - постоянства и свободного поиска. Воспитанный русской сценой, непобедимый психологизм был с ним до конца и во всем - в условных, гротескных, мистических его увлечениях. Другое дело, что он менялся, в своих формах и наполнении, в зависимости от времени и от пьесы. Время Питоев чувствовал и выражал импульсивно, и рядом с Чеховым появлялся новый герой - Пиранделло; обоих он фактически открыл для французской сцены.

Рядом, но не вместо; в этом - тоже Питоев. Чеховская линия пройдет у него с начала и до конца. Чеховым начнутся швейцарские и парижские его сезоны, "Чайка" будет одним из его последних спектаклей, а "Три сестры" 1929 года станут поэтическим символом питоевского театра, в окружении великого множества пьес всех времен, стран и стилей.

В сводном репертуаре Питоевых за (без малого) четверть века - вся история мировой драматургии с античных времен, более 20 стран, более 100 имен. И это - не эклектика коммерческого театра, где дело держится лихорадочной сменой пьес, хотя и такой момент был. Но вновь Питоев обращал порой проблему во благо себе, высекая из нее принцип. Принцип богатой афиши стал для него первым; не признавая никаких универсальных систем и методик, он всякий раз шел от автора, искал особое решение каждой новой пьесы; умел выращивать драматургов - ставил первые пьесы Жана Ануйя, помог рождению "Орфея" Кокто. В этом был его творческий азарт и постоянный источник развития - секрет, утерянный и забытый современной режиссурой, считающей нередко подобную чуткость к автору ниже своего достоинства.

А Питоев был режиссером истинным, властным, творившим из малости чудеса. Уроки бедного театра тоже стали принципом, от которого он не избавился до конца, да и вряд ли хотел бы, потому что принцип этот ему был сродни. Сам, как сейчас сказали бы, сценограф, он удивлял скупыми и выразительными решениями, острой "геометрией" декораций, игрой света и тени, ритма прежде всего -недаром в юности он обучался ритмике в немецкой школе Далькроза. И все работало на атмосферу, на магию сцены, более всего - на актера. Магия упомянутых "Трех сестер" создавалась, по свидетельству критика, "при помощи нескольких метров ткани, кое-какой мебели, волшебства освещения и колдовских чар ... голосов...".

В основе его режиссуры, игры его и (в первую очередь) Людмилы было то, что некогда называлось театром души. Театр, творимый из душевного вещества актера, а потом уже из ремесла его. "...Питоев всегда отдавался целиком, телом, душой, нервами, кровью. Это не было ни искусством, ни театром, это была жизнь...", - вспоминал работавший у Питоева в 20-е годы Антонен Арто. И далее давал странную, но точную формулу: "единственный истинно внутренний актер, воплощающий самую внутреннюю роль в мире"; речь шла о Гамлете, любимой питоевской роли, спутнике его, как и пьесы Чехова.

Питоев, как и жена его, был внутренним человеком, все пропускавшим через себя. Отсюда - нескладность его внешней и богатство внутренней жизни, его творчества, его следа в культуре. "Дорогой, великолепный и жалкий Питоев, - обращался к нему посмертно Ануй, - с какой радостью я ставлю это слово рядом с вашим именем, как царственный титул". (Это слово - minable, жалкий или плохо одетый, словом, бедняк, принадлежало, согласно Ануйю, "светским дамам, падающим в обморок при воспоминании" о Питоеве). Отсюда же - актерский стиль знаменитой четы (если это можно считать стилем) с ее одухотворенностью, искренностью, безоглядной тратой себя.

Питоев, видимо, был странным актером, с нетипичными, как говорят, данными. С бледным длинным лицом, глубоким взглядом, глухим порой голосом ("Его далекий голос был тишиной наизнанку...", - вспоминал Жан Кокто) - и даром воздействия на зал. Ему случалось играть роли характерные и гротескные, но в памяти зрителей остались прежде всего внутренние, как Гамлет, или Астров, или доктор Штокман в ибсеновском "Враге народа" - предсмертная его роль.

Шел 1939 год; надвигалась, становясь неотвратимой, война, и внутренний, неполитический человек и актер, тяжко больной, не изживший инфаркта Питоев совершал свой финальный подвиг, бросая из последних сил, от Штокмана и от себя, вызов наступающей черни. Недаром биограф Питоевых назвал их жизнь героической.