PERSONALIA
(Островной романс)
Сергею Михайловичу Бархину - коллеге и замечательному художнику, которому в 1974 году рассказал я впервые эту историю в пустой ноябрьской электричке Дзинтари - Рига, вспоминая свое рисовальное отрочество на Васильевском острове. Он, Сергей Бархин, через малое время прислал мне прекрасный рисунок с просьбой записать эту печально-романтическую историю. Но в ту пору я ничего не записывал. Все эти двадцать два года я чувствовал себя должником перед тобою, Сергей Михайлович. Но про то время рассказать без «подогрева» непросто. А записать тем более сложно. Но долг платежом красен. Я попытался...
Э.Кочергин
История, которую я попытаюсь вам рассказать, наверно, могла происходить только на Васильевском острове Питера, являясь отголоском бывшего единства островных жителей и, я думаю, одной из последних историй такого рода.
Хочу вам напомнить, что в послевоенные годы в нашем городе по неизвестным мне причинам открылось небывало большое число питейных заведений - больших, малых, средних. Причем они совсем не пустовали, а, наоборот, были основательно посещаемы и даже в иные дни забивались гражданами до предела. Сейчас, глядя на это, как на прошлое, можно назвать их своего рода клубами, где встречались и проводили досуг, оставляя в них огромный заряд энергии, списанные государством и ненужные мирному времени солдаты - сержанты - офицеры армии- победительницы. Объединяло этих людей одно - война, вернее, воспоминание о ней. И, как ни парадоксально, для большинства из них дни войны были самыми светлыми днями их жизни.
Многие бывшие слесари-водопроводчики, просто слесари, столяры, электрики и прочие ремесленных дел люди в войну, благодаря возникшим обстоятельствам, а также своей храбрости и сметке ставшие командирами взводов, рот и батальонов, подчинявшие себя в боях множество людей, на гражданке должны были снова вернуться к своим верстакам, но уже не смогли этого сделать и... спивались в шалманах и пивнухах, вспоминая штурмы Кенигсбергов, Берлинов и Праг.
Естественно, что среди всей этой комиссованной военной братии «на одного битого было два калеченных», как тогда говорили, то есть семьдесят - восемьдесят процентов инвалидов разных мастей. И если заглянуть под столешницу, то на десять голов, возвышавшихся над питейными столами-стойками, вы могли обнаружить семь-восемь пар ног, а то и менее.
Между этими бывшими военными человеками обитал и кормился своеобразным способом артиллерийский Капитан, пораженный в грудь и шею осколком снаряда. Пишу «Капитан» с большой буквы, так как никто никогда его по-иному не звал, и это звание стало его кличкой-именем.
Рассказывали про него целую романтическую легенду, что он после госпиталя вернулся в родную деревню под нашей Гатчиной и нашел ее целиком сожженной. Единственное живое существо, оставшееся от всей деревни и обнаруженное им на пепелище собственного дома, была маленькая черная курица китайской породы. С этой-то китайкой за пазухой он и оказался среди таких же списанных войною бездомников в питерском послевоенном развале. А к пятидесятым годам уже прижился на Васильевском острове и даже обрел в подвале разбитого бомбой Андреевского рынка свою собственную отгороженную конуру.
Пьянские соседи в шутку обучили способную черную как смоль курочку «актерскому ремеслу», и со временем Капитан стал не только кормиться этим учением, но со своей «актрисой» превратился в необходимость всех островных пивнух. Каждое утро он, в неизменной артиллерийской шинели с поднятым воротником, закрывавшим обезображенную войной шею, выходил из Андреевского подвала на работу. На вдавленной ранением груди под шинелью сидела его маленькая ручная курочка, которую, кстати, звали Черна.
Обычно их путь начинался с 1-й линии Васильевского острова ближе к Среднему проспекту, затем они сворачивали на Средний, доходили до 8-ой и 9-й линий и поворачивали налево к Большому. По Среднему проспекту от 1-й до 8-й линии было не менее десяти питейных заведений. В зависимости от времени года, погоды и обстоятельств, на Большом проспекте они со своим аттракционом оказывались уже к вечеру. А где-то после шести их можно было встретить в одной из семи пивнух, что находились на левой стороне Большого, если стоять лицом к заливу между рынком и 1-й линией Васильевского острова.
Представление везде и всегда начиналось просто и одинаково. Капитан подходил к стойке или столу шалмана, неторопливо доставал из-за пазухи свою черную кормилицу и ставил ее на столешницу. Она без каких-либо стеснений обходила всех присутствующих бражников, останавливалась поочередно у каждого, поворачивалась к нему в фас, наклоняла головку сначала направо, затем налево и громко цокала своим маленьким клювом: «ц-ц-ц-ц-ц», мигая на объект выпученным круглым глазом, сначала левым, потом правым. Каждому застольному инвалиду полагалось по четыре поворота и по четыре цоканья. Таким образом Черна, двигаясь с одной стороны стола на другую, обходила последовательно всех пьющих и всех дающих. Угощая ее, угощали, естественно, и хозяина - Капитана. Сам он ничего и никогда не просил. И не говорил. Всего, чем можно было говорить, он лишился в войну.
Закончив представление, Черна устраивалась на левом плече артиллериста и, если он задерживался дольше обычного в этой пивнухе, прятала клюв под крыло и засыпала заслуженным образом. Когда ее хозяин начинал сильно кашлять, она, расхаживая по столу, стучала клювом по стакану или пивной кружке, что означало, по местной символике, необходимость дополнительного угощения Капитана чем-либо питейным для согрева его простреленной груди.
Вскоре в союзе с китайкой наш Капитан сделался достопримечательностью, затем - гордостью, а со временем - своеобразной совестью всей покалеченной войною пьющей василеостровской братии, а Черна - равноправным членом островного товарищества. Надо сказать, что в присутствии Капитана посетители пивных вели себя более пристойно и, если без него горячо спорили и даже бились из-за неточных подробностей какого-либо штурма, то, стоило только появиться его тощей костлявой фигуре в проеме двери шалмана и отстегнуть верхний крючок шинели, все благочинно замолкали и дисциплинировались.
С годами кашель его стал усиливаться, а в начале пятидесятых он уже не мог продержаться на ногах весь аттракцион: для него ставили стул или табурет. Главнокомандующего Генералиссимуса он пережил всего на два месяца. Умер он от туберкулеза в своем подвале в последних числах апреля 1953 года в неожиданно свалившемся на город весеннем тепле. Похороны же его состоялись первыми числами мая, когда на островном Большом проспекте проклюнулись и чирикнули зеленью старые тополя.
Начались они на самой узкой улице острова, да и всего города, - всего семь шагов шириной - в ту пору Соловьевском переулке, ныне улице Репина, протянувшейся почти через весь Васильевский остров - от Румянцевского садика на Университетской набережной, пересекая Большой проспект, до Среднего в его начале.
Было совсем рано, рано, как на войне. Окрашенные серебрянкой «тюльпаны»-громкоговорители на стенах домов еще не включили свою утреннюю бодрость, как со всей концов острова, со всех его линий и проспектов потянулось и заковыляло в эту уличную щель списанное инвалидное воинство на обряд прощания со знаменитым Капитаном. Вскоре вся часть улочки между Румянцевским садом и Большим проспектом была заполнена абсолютно трезвыми, чрезвычайно серьезными, вымытыми, выстиранными, отутюженными, бритыми, запряженными в ременную упряжь, кому как положено, при всех орденах, медалях и инвалидных колодках военными людьми без погон.
Среди них можно было увидеть все виды человеческого калеченья, которые подарила народу последняя отечественная. Здесь были «обрубки» - полные, половинные и комбинированные; «костыли» всех видов - правые, левые, полуторные; «тачки» - совсем безногие, с зашитыми кожей задницами; «печенные» в танках и самолетах - с запекшимися лицами, руками; просто обожженные, простреленные навылет и с остатком - «сувениром» - в голову, грудь, живот, раненные осколками во все возможные места; контуженные разных видов - с дергающимися головами, руками, подскакивающие вдруг и взвизгивающие. Был даже один длинный по прозвищу «Гвоздь», периодически бивший себя по голове, - словом, «каждой твари по паре».
Над этим печальным жанром возвышался и придавал всему событию некую историческую торжественность Румянцевский обелиск, торчавший точно по центру уличного коридора между порталами довольно высоких к ширине улицы домов, выходивших фасадами на невскую часть острова. Памятник был поставлен в далеком XVIII веке в честь победы русской армии над турками и татарами в сражении у Рябой могилы во главе с генерал-фельдмаршалом Петром Александровичем Румянцевым. В ту пору еще черный одноглавый орел, венчавший обелиск и гордо смотревший налево вверх на истоки чудской Невы, у собравшихся внизу на брусчатке этой почти никому не известной питерской улочки, вызывал совсем другие чувства и ассоциации, напоминая ненавистный немецкий символ.
Почти у выезда с улицы Репина на Большой проспект у бедного двухэтажного домика с окнами только на втором этаже и единственной небольшой дверью, прикрывавшей сильно крутую деревянную лестницу, ведущую сразу наверх, стоял самый лучший, какой нашелся на острове, катафалк. Крашенный любимой народом серебряной краской с белыми и черными окантовками, с четырьмя колонками-обелисками, окружавшими лафет и по форме напоминавшими Румянцевский. Запряженные в катафалк две белой масти лошади в черной упряжи, с черными султанами на головах, жевали сено из подвешенных к оглоблям мешков.
На втором этаже этого домишки в обиталище служителей Смоленского кладбища, таких же уволенных в запас по ранениям и за ненадобностью, заканчивался обряд омовения и положения во гроб Капитана. Несмотря на то что никто не знал, крещеный он или не крещеный, ритуал на всякий случай был исполнен по всем православным правилам, только без батюшки. Для этого бражники пригласили от Николы Морского, что на другой стороне Невы, известную в то время в Питере по этим вопросам бывшую монашку, а ныне нищенствующую Мыторку Коломенскую. Она при свечах омыла и отпела нашего героя, выпив при этом две бутылки церковного вина - кагора.
Гроб с убранным в свою артиллерийскую шинель Капитаном спустили по лестнице, передавая из рук в руки на ожидавшую внизу улицу. Там деловито установили его на лафете между колоннами-обелисками и стали строиться по четыре в ряд. Ровно в восемь по приказу усатого «обрубка»-танкиста, похожего одновременно на всех усатых вождей, колонна тронулась и стала выходить с этой узкой, «птичьей» улицы имени художника Репина на Большой проспект в сторону Финского залива.
За катафалком сразу, как положено, шли три двуручных инвалида, неся малиновые бархатные подушечки с наколотыми на них орденами и медалями усопшего. За ними - старшие по званию офицеры, следом - младший командный состав, затем - рядовые. «Тачки» двигались в центре строя. С улицы Репина на Большой вышло около половины роты, но по мере движения колонны по Большому проспекту из всех выходящих на него линий, подворотен, парадняг и других нор и щелей присоединялись к ней и становились в строй процессии все новые и новые инвалидные товарищи, и к повороту на Детскую улицу за катафалком с Капитаном шло-ковыляло уже многим более роты.
Они шли на одно из первых кладбищ Санкт-Петербурга - старинное Смоленское кладбище, где более двухсот лет до этого Блаженная Ксения похоронила мужа Андрея, после чего раздала бедным свое имущество и, надев мужний мундир, приняла на себя тяжелейший обет юродства.
Проходя мимо храма Андрея Первозванного, что на углу 6-й линии и Большого, морские калеки отдали честь своему бывшему патрону - у кого чем было, а на перекрестке 8-й - 9-й линий с Большим первый утренний регулировщик в новенькой, недавно введенной милицейской форме, похожей на форму царских казаков, не отрывал руки от козырька фуражки, пока мимо него не прошла вся траурная колонна.
Оркестр им был не нужен - «ксилофонили» подковами по мостовой катафалковские лошади, неровный глухой ритм отбивали костыли безногих, жужжали подшипниковыми колесами «тачки», а короткие паузы между ними заполнялись перезвоном многочисленных медалей за взятие и освобождение всяческих городов и стран.
Со стороны казалось, что происходит массовый исход калек на край своей островной земли - Смоленское кладбище. И действительно - это был последний марш «обрубков» - победителей прошедшей отечественной и мировой бойни, провожавших в последний путь свой знак, свой символ, свой оберег на одном из последних катафалков города. Порубленная войною островная братия провожала с Капитаном себя: через год город стали очищать от безродных, неуправляемых и никому не нужных бражников, ссылая их в инвалидные дома в наскоро приспособленных для этого монастырях среди наших северных печальных пейзажей. И буквально через год-полтора в очищенном от инвалидов городе вместо катафалков появились среднего размера, крашенные в серо-голубой цвет с узенькой черной полоской под окнами специальные похоронные автобусы, которые перестали отвлекать прохожих от их текущих дел и забот и служить перстом указующим на какую-то бренность жизни.
У Смоленского кладбища инвалидную колонну встретили двое трезвых могильщиков с медальной броней на гимнастерочных грудях и открыли ворота - катафалк въехал на кладбище и почти сразу же был остановлен. Гроб сняли с лафета и понесли в сторону реки Смоленки на руках самые здоровые из здоровых «обрубков», у которых на шестерых было восемь рук. На берегу Смоленки против «голодайской пустоты» была вырыта могильная яма, и у низких козел стоял выкрашенный свежей серебрянкой деревянный «обелиск» с красным звездастым навершием.
Провожающая василеостровская братия выстроилась вокруг могилы с трех сторон шеренгами. В первых рядах стояли более калеченные и более короткие, сзади - менее раненные и более высокие. Ближними к месту действия находились полные «обрубки» и «тачки». Шестеро «носильщиков», принесших Капитана, встали за козлами с гробом на фоне Смоленки.
Все действия производились при полном молчании выстроившегося вокруг оцепления. Три инвалида, несшие награды, не торопясь сняли ордена и медали с бархатных подушечек и накрепили их на капитанову артиллерийскую шинель. Затем деловито покрыли крышкою гроб и здоровенными гвоздями прибили ее к нему. После этого шестеро обрубков, принесших гроб, сделали шаг вперед, сняли с гимнастерок звездастые фронтовые ремни, соединив их попарно, просунули под гроб вместо полотенец и, подняв с козел упакованного Капитана, медленно опустили его в могилу.
Обожженный танкист единственной своей «клешней» захватил немалую горсть земли и, сказав «чтоб земля ему была домом», бросил ее на гроб. Это был сигнал. Первая шеренга «оцепления» - «тачки» - тоже бросила свои горсти, за ней вторая шеренга, третья и так далее. Видать, для всех них дело было знакомое. Пропуская друг друга, они работали не торопясь, закапывая своего Капитана «вручную», точнее, тем, что у кого осталось - руками, ногами, не прибегая к помощи лопат. Лопатами насыпали и обровняли только холмик-курган над могилою.
Следующим действием была трамбовка: безногие «тачки», покинув «колеса» с помощью двуногих собратьев, забрались на насыпь и отутюжили ее своими кожаными задницами. В ногах, навстречу солнцу, во главе земляной насыпи вкопали обелиск со звездой, и только после этого «усатый вождь» - танкист приказал: «Вольно, братва». На «вольно» утрамбованный «тачками» курган покрыли праздничными первомайскими газетами и вдруг из планшеток, противогазных сумок, просто из нитяных сеток стали доставать водку, хлеб, соленые огурцы, селедку и другую нехитрую закусь, превратив в минуту капитанову могилу в поминальный стол.
И началась знаменитая славянская тризна со всеми ее особенностями и поворотами. Тризна была настолько обильной и славной, что по прошествии нескольких дней местный «летописец» - старый кладбищенский нищий по прозвищу «Гоша - ноги колесом» - рассказывал, что после поминок целых три дня вся корюшка вместе с колюшкой лежала на дне реки Смоленки и приходила в себя. Только несколько окуней еле шевелили плавниками, и то как-то криво.
А знаменитая китайская курочка Черна унесена была с острова Мыторкой Коломенской за Неву на Крюков канал к Николе Морскому. Говорят, что по престольным праздникам и воскресным дням их вдвоем еще долго можно было видеть перед Николою за нищенской работой, причем Черна каждому подающему цокала по четыре раза, поворачивая свою маленькую головку то правым, то левым глазом, смотря абсолютно прямо вверх на дающего и никогда не подмигивая.
Редакция с радостью сообщает нашим читателям, что рассказы Э.С.Кочергина, постоянно, с 1992 года, появляющиеся в каждом номере нашего журнала, в открытой нами его персональной рубрике, заинтересовали другие издания. Журнал «Наше наследие» (1996, N 38) перепечатал рассказы «Поцелуй» и «Альбом брандмайора» («Петербургский театральный журнал», N 2, 6); в журнале «Сцена» (1996, N1) появился «Островитянин» («Петербургский театральный журнал», N 10); журнал «Таллинн» (1996, N 3-4) опубликовал рассказ «Трамвай» («Петербургский театральный журнал», N 5). Рассказ «Капитан», печатающийся в этом номере, одновременно с нами принят к публикации журналом «Знамя» (1997, N 1).