PERSONALIA
Резо Габриадзе. У нас в Кутаиси было несколько человек, которые как-то смягчали жесткую жизни и напоминали о другой, запрещенной, забытой жизни. Еще была жива старая божеская культура отношения к ним, их любили, жалели, в Грузии их считали божьими людьми.
Марина Дмитревская. Как юродивых на Руси?
Р. Г. И да и нет. Они были убогие, у-Богие (хорошее русское слово). Среди убогих были замечательные люди, например те, которые продавали листья. Допустим, десять листов орехового дерева, перевязанных телефонной проволокой... Называлось это - «нешо». Ореховые деревья росли повсюду (у моей бабушки было четыре), и каждый из нас мог нарвать их у себя во дворе Но появится на базаре такой человек - и бабушка обязательно купит, последнюю копейку отдаст, еще выбирать будет. Убогих в глубине души уважали и тайно, может быть, даже завидовали их свободе. И любили. А они, как могли, приносили нам радость. Вот вы в тот раз, на Васильевском, говорили про авангардистский театр... Мой сын учился в Театральном институте, и ему задали тему: «Начало авангардного театра в Грузии». Я никогда этим не занимался (времени, к сожалению, не было), и, когда сын попросил меня помочь, я вспомнил Диомидэ.
Диомидэ
Кличка у него была... нет, не кличка, а, можно сказать, псевдоним «Гацелэ», по-грузински это означает «тяни». Чаще всего его видели за базаром. Это был деревенский мужик, запущенный, беспризорный, без паспорта и, может быть, его даже не звали Диомидэ. Летом он спал под мостом, откуда, наверное, в конце концов, на исходе его дней, и унесла его весной река, как и многих других.
Борода - как у Ассаргаддона, трапецией, в мелких кудряшках, мощный, развитый лоб... Видите, Марина Юрьевна, я тяну, мне неудобно рассказывать... ну, ладно, авангард все-таки, самый ранний. Так вот, у него был старый железный поднос, весь выщербленный, на нем еще угадывались цветы и по краешку птички и груши. Может, он нашел его на помойке, может, подарили, может, утащил... И вот, когда за базаром собиралось человек десять, поднос становился сценой, и он начинал спектакль. Шаровары из рогожи играли роль занавеса. Он их спускал вниз и доставал оттуда то самое, чем мы, мужчины, отличаемся от великих балерин. И все это он клал на поднос и показывал публике. За этим следовали аплодисменты, восторги, крики «бис», но он прекращал спектакль, труппу отпускал обратно в штаны и обходил публику с подносом. Звенела мелочь... Я сейчас вижу на Западе много авангардистских спектаклей, но настолько тот, наш, был авангарднее, веселее и, если угодно, естественнее!
М. Д. Он был тоже ненормальный, убогий?
Р. Г. Да. Но авангард у нас, кажется, начался именно с него. Но не в авангарде дело, когда я вспоминаю Диомидэ. Все проходит, Марина Юрьевна, все - признание, слава... В последний раз я видел Диомидэ зимой. Он стоял босой, в снегу. Он показывал спектакль, а публики не было, седая его голова и борода покрывались снегом, а черные глаза в этом белом обрамлении казались особенно печальными. И поднос тоже покрылся снегом, и маленький белый холмик снега лежал на нем, и только тонкая черная каемка растаявшего снега говорила о том, что под холмиком теплилась жизнь сморщенного, сумасшедшего старика, всеми покинутого, как король Лир.
Снег косо скользил по окну вагона, поезд набирал скорость, уносил меня из города, и разве я мог подумать, что это последнее, что я видел в Кутаиси...
Степа
Один из убогих, Степа, был худой, длинный, голубоглазый и католик. Он как-то оппонировал этой жизни, в которой даже мысленно человек не допускал никакого анекдота, ничего политического - абсолютно ничего! А Степа был величайший диссидент. И вот почему.
У нас была контора слепых, где они из коричневатой грубой бумаги - крафта - делали мешки, кульки. И Степа их продавал у базара. Увидев человека, он кричал ему на весь базар: «Заклинаю памятью Ленина и жизнью Сталина - купи!» Что тут сделаешь? Ситуация политическая. На какой платформе стоишь? Весь базар смотрит. Таким образом, он все быстро продавал, слепые получали свое, а Степа - свое.
Была у него еще одна драматическая нагрузка в городе. Он носил знамя на похоронах. Допустим, умирает кутаисец, уходит в мир иной. Раньше, в то время, которого я не помню, его отпевали в церкви, предавали земле, затем - маленькие поминки, потом - сороковины, годовщина... Но новые времена потребовали от общества иного. Вот произошли великие похороны Ленина. Убитые горем Сталин, Молотов, Троцкий, Бухарин несут Ленина вперед ногами, а впереди них - это очень важно - знамя с черной лентой... Далее по стране выстраивается целая иерархическая пирамида похорон, и когда простой человек (например, сапожник) умирал в Кутаиси, его тоже старались хоронить по-человечески, как Ленина (в меру возможностей, конечно). Но где было взять такое знамя?
М. Д. Я думаю - в исполкоме.
Р. Г. Правильно, и это знамя бралось на похороны сапожника. На нем были профили Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и черная лента. Сапожник лежал с улыбкой облегчения на отработанном лице, довольный, наверное, тем, что не видит больше Кутаиси. Дальше шли его родственники, которые, к счастью, совсем не были похожи на Сталина, Троцкого, Бухарина. Даже очень наоборот. И горсточка человек в пятьдесят - траурная процессия. Дорога на кладбище поднималась в гору. И когда еще в 1923 году в город пришла разнарядка на имена улиц, улицу на кладбище назвали именем революционера Могилевского. По созвучию, плохо зная русский язык, от слова «могила», ясно понимая, что улица Могилевского может вести только на кладбище.
Поворот... на повороте покойник еще раз посмотрит на Кутаиси, плюнет... потом Могилевская выпрямлялась, затем - маленькое плато, ровное место... вдох облегчения... поворот направо... и человек уходит в землю.
...Впереди процессии идет Степа со знаменем. Духовой оркестр играет Шопена, слова грузинские, народные: «Куда ты идешь, куда ты от нас ушел, почему ты так спешишь, неужели тебе где-нибудь лучше, чем здесь, в нашем счастливом СССР?»
Говорят, по миру носятся два ветра. Один рождается на Памире, другой - в Гренландии. В поисках друг друга они вылетают из гнезд и долго кружатся, набирая силу, срывают шляпы с прохожих в Париже, бросают их в Сену, потом этот гренландский ветер несется через Швецию, и мужественный рыболов не гнется в лодке на холодных волнах Балтики. Потом взъерошенным барашком этот ветер врывается в Ленинград, Москву, свистя, облетает Кремлевские злые звезды, набирает холод и силу в степях, оттуда заворачивает и мчится вслед похоронам сапожника в Кутаиси. Какой путь прошел этот ветер, прежде чем налететь на худой зад Степы, который идет впереди процессии со знаменем? Знамя развевается, повышается парусность, и сумасшедшего Степу почти сносит от процессии, заворачивая вниз, в город, а вожди на знамени шевелят губами, ворочают глазами, и Карл Маркс кричит: «Призрак бродит по Европе!» А Сталин с акцентом, перекрикивая Маркса, обращается к Ленину: «Эй, плешивый, скажи этому лохматому, пусть чушь не несет! Здесь, кроме Степы, никого нет!..»
И вот ветер, вырвавшийся из Гренландии, несет знамя с треском, и,
подхваченный знаменем, Степа мчится по улице Тельмана в дом N
* В диалоге с Резо Габриадзе (Р. Г.) принимает участие Марина
Дмитревская (М. Д.).
** Опубликовано впервые в кн.: Rezo Gabriadze.
Koutaisi, Hor Yezh, 1994.
Материалы © 1996, 1997 "Петербургский театральный журнал"
Электронная версия © 1997 Станислав Авзан
Последние изменения: 27 ноября 1997