Станислав Шуляк

ПТИЧИЙ ПОЛУСТАНОК

Удачный повод для того, чтобы высказаться. Я вдруг усомнился в возможностях и смысле традиционного гуманизма. Ничего не поделаешь - не принимаю, и все. Обычно его пытаются отыскать на пересечении интересов людей, составляющих общежитие. Твои единичные интересы, мол, это замечательно, но попробуй их согласовать с интересами людей, с тобой соприкасающихся. Вот когда интересы всех людей столкнутся, да помнутся, да потрутся, да поконфликтуют, и вот тут-то, если, мол, вы живыми останетесь, и залегает где-то поблизости гуманизм. Так-то оно так, да не совсем. Ибо и здесь сквозит корысть, а если гуманизм замешан на корысти, то какой уж тут гуманизм, а скорее надувательство одно.
Ну, уж нет - гуманизм там, где сходятся наши ущербы, плевать на выгоду, люди мы или не люди, а коли люди, так и умейте поступиться чем-то кровным своим, инстинктивным, природным, выставляйте вперед свое человеческое, противное корысти, нащупывайте подобное же и у окружающих, - глядишь, доведется тогда и гуманизма настоящего испробовать, а не привычной нашей полулитературной обманки. Помню, все это мне вдруг в голову пришло, когда я возвращался с дачи профессора Ждановича, уже темнело, деревья стояли голые и будто все сторонились друг от дружки, я искал, где нужно повернуть к станции, сразу за двухэтажным домом с большим зеленым мезонином, а черт его знает, что такое мезонин, и только гнездилась в голове некоторая досада на себя оттого, что что-то вовремя не сообразил, не додумал, не привел в споре решающего аргумента, хотя цена всем таким аргументам невелика, и все делается только ради репутации остроумца да говорливых дел мастера.
Платформа появилась совершенно неожиданно, когда уже стал себя поедом есть за то, что не принял предложения остаться и заночевать, с тем чтобы и после ужина продолжить беседу, слушая докучливых вечерних птиц или сверчков, если таковые отыщутся. Нужно было купить билет, и я отправился искать здание вокзала, временами обходя гигантские лужи, заполнившие многочисленные выбоины дороги. Долго ли можно было бродить посреди этой угрюмой весны, не сулившей никаких перемен ни к лучшему, ни к какому иному, бродить, лениво поводя взором по затоптанной пригородной земле, бродить, отыскивая в себе неизвестные прежде ощущения, те, что могли бы удивить или разжалобить?! Все-таки я всегда выбирал бегства из невозможного в преднамеренное, а в поэзии доподлинно прозревал ультиматумы безгласности. Вместо вокзала обнаружилась безо всяких признаков обитаемости дощатая будка, особняком стоящая под сенью тополей, остриженных и тем оскорбленных. Неподалеку теснились еще какие-то деревья без листьев, без плодов и без смысла. Делать здесь было нечего, и я вернулся на платформу.
Я присел на скамейку, на которой уже сидели двое бок о бок, парень и другой еще, постарше, и третий мужчина прохаживался неподалеку, у края платформы. Я не сразу заметил, что у этих двоих были надеты наручники, один был прикован к другому, и оба они сидели с причудливо прямыми спинами. Тот, что прохаживался, имел молодцеватый вид, небольшие усики красовались на его лице, а сам он был похож на валета, каким его изображают на игральных картах. Он подошел к сидящим, помолчал немного и потом говорил хрипловатым голосом: "Ну что, а может, поезд сейчас подойдет, и..." - он весьма выразительно замолчал.
- У меня бы рука не дрогнула, - отозвался более старший из сидящих. Парень глухо вздохнул.
- Ты тут не вздыхай, не вздыхай! - прикрикнул на парня прохаживающийся.
- У вас зажигалки не найдется? - внезапно спросил он меня.
- Не найдется, - возразил я.
- Ну и ладно, - отозвался молодцеватый
Потом мы слышали шаги. Немолодая женщина походкой утконоса приближалась к платформе с противоположной от вокзальной будки стороны. Я равнодушно смотрел в ее сторону. Женщина подошла и остановилась в двух шагах от сидящих.
- Гришенька, - говорила она парню, - я тебе яичек принесла.
- Не положено, - неприязненно возразил старший из них.
- Крашеные. На пасху, - говорила женщина. - Да колбаски копченой, как ты любишь.
- Говорят же тебе: ни к чему.
- А может, пивка можно?
- Раньше надо было думать, кого воспитываешь.
- Да разве ж за всем углядишь? - миролюбиво возражала женщина. - Дитя без отца росло.
- Пива, - глухо простонал парень, ни на кого не глядя.
- Что?! - возмущенно отвечал его неулыбчивый сосед. - Тебе, гниде, еще и пиво?!
- Гришенька днем рыбки поел, - объяснила женщина. - Вот у него и жажда.
- Ну ладно, мать, ты ступай, - неприязненно отвечал ей тот, что был похож на валета.
- Яички-то оставить? - спросила женщина, замешкавшись.
- Ступай, тебе говорят, - повторил он.
- Может, хоть вы съедите? - неожиданно обратилась ко мне мать Григория. - Не выбрасывать же. Яички-то Христовы. - И пока я несколько мгновений недоуменно глядел на женщину, та повернулась и, сгорбившись, пошла восвояси.
- Мать, чего приходила? - слабо дернулся парень, но тотчас же сник и втянул голову в плечи.
- Да иди ты!.. - отозвалась женщина едва слышно, сходя по ступеням с платформы.
- Как это она вас вдруг полюбила, - говорил мужчина, сидевший рядом с парнем. - Нам-то яиц не предложила.
- Ну, уж и полюбила, - возразил я. - Скажете тоже.
- А что, собственно, и не полюбить, - возразил прохаживающийся. - Сразу видно приличного человека.
- Приличного, приличного, - проворчал его товарищ. - А откуда здесь взяться приличному в это время?
- Здесь или в это время? - с едва приметной иронией спрашивал молодцеватый.
- И то и другое, - последовал ответ.
- Мне следует отвечать? - спрашивал я, из прежнего ощущения своего понемногу набухая гротеском.
- Да что вы, это необязательно, - предупредительно возражал молодцеватый.
- А почему бы, собственно, и не ответить?! - буркнул сидящий на скамье.
- Что за грубиян такой, - развел руками его товарищ.
- А если я скажу вам, что я был здесь в гостях у одного очень уважаемого человека? - начал я.
- В том, чтобы быть в гостях, нет ничего зазорного, - поспешно говорил молодой человек, остановившись подле нас, сидящих.
- Что это еще за уважаемый такой человек? - буркнул еще наш недоверчивый собеседник.
- Ну, предположим, я скажу, что это профессор Жданович.
- Ну вот, Фомин, - говорил еще мой защитник, - а ты сомневался.
- Многие сейчас норовят прикрыться уважаемым именем.
- Не о том печешься, любезный, - снова возражал молодцеватый. - Вот сейчас поезд придет, а мы так ничего и не решили.
Тот, которого назвали Фоминым, воззрился на меня. Он сидел, иногда слегка покачивая вверх-вниз головой, как будто клевал что-то.
- Послушайте, - говорил он, - а не желаете ли ему тоже слегка вмазать?
- Что? - удивленно переспросил я. - Вмазать? Кому вмазать? За что?
- Да этому Гришеньке.
- За что?
- Неужели вы в нас сомневаетесь? Ай-ай-ай, разве ж это возможно?.. Как только я услышал, что вы от профессора Ждановича, я сразу сказал себе: вот человек, на которого можно положиться.
- Благодарю вас, конечно, - говорил я, - но все-таки хотелось бы знать, что такого натворил этот ваш Гришенька.
- А вот представьте себе: какая-нибудь маленькая птичка или зверюшка; она бегает, добывает себе пропитание, хочет жить, любить, вить гнездо, выводить птенчиков. А потом появляется этакий Гришенька и своей алчной лапой разрушает это гнездо. Какая-нибудь иволга или коростель...
- Я только вороньи, - жалобно возражал парень.
- Вороньи?! - возмущенно говорил Фомин. - А ворона разве не птица? Вороне, значит, десять египетских казней - а все ради чего? Ради того, чтобы этакий Гришенька куражился и куролесил. Так?
- Нет, - говорил я, - так я не согласен.
- Вот же об этом и речь, об этом и речь, - облегченно согласился один из моих собеседников.
Я чувствовал себя неуютно и не собирался скрывать того от пресловутой казенной парочки.
- Вам не кажется, что за нами сейчас кто-то наблюдает? - говорил я. - Может, не откуда-то со стороны, но, например, сверху или даже из-под земли.
- Вот, - охотно подтвердил Фомин. - Я же говорил.
- Да это Гришенькина мать, - возразил молодцеватый. - Она из кустов смотрит. Прогони-ка ее, - обратился он к своему товарищу.
- Да, - сказал тот, что был постарше, и дернул Гришеньку своею рукою в наручнике. - Покажи нам, как ты шкодил.
Гришенька секунду помолчал. Потом он слегка выпрямился и как будто даже подбоченился.
- Ул-лю, у-лю-лю-лю-лю-лю-лю!.. - забулькал он. Глаза его коротко сверкнули.
Фомин удовлетворенно кивнул головой.
- Ну вот, - говорил он мне, - а вы еще не хотели ему вмазать.
Я встал и приблизился к Гришеньке, внимательно рассматривая его.
- Что на него смотреть?! - крикнул Фомин. - Так сразу двинули ему, и все!..
Парень тревожно наблюдал за мной. Молодцеватый подошел тоже совсем близко, мы буквально сгрудились вблизи сидящих. В чертах моих и жестах сквозили очевидные настроения отказа, я не хотел брать на себя роль оглашаемого в несчастье, но только был целиком во власти подземной предопределенности, законы которой иногда старался угадывать. Для чего-то я взглянул на свои руки и вдруг почти неожиданно для самого себя ударил Гришеньку в скулу. Мною руководила закономерность и иная подспудная энергия, которые, кажется, были разлиты в воздухе этого весеннего вечера и сначала привели меня сегодня на дачу моего ученого собеседника, а потом и на этот полустанок, в кассе которого даже не продавали билетов. Парень мотнул головой и откинулся спиной на металлические перила. Фомин с молодцеватым одобрительно и, как мне показалось, с некоторым облегчением вздохнули.
- Вот, - сказал молодцеватый.
- В переносье не надо, - жалобно попросил парень.
- Не надо?! - возмущенно бросил Фомин. - Как это не надо?!
Он вдруг развернулся и с размаху свободной от наручников правой рукой ударил Григория в переносье. Тот отшатнулся и вскрикнул. Крупная темная капля собралась у него на кончике носа, парень болезненно фыркнул, и та сорвалась ему на грудь. Гримаса мимолетного отвращения утвердилась на моей душе.
- А я больше предпочитаю бить в поддых, - говорил я.
- Хочешь в поддых? - с готовностью спрашивал Фомин у своего соседа.
- Нужно говорить не "в поддых", а "в диафрагму", - сурово поправил нас молодцеватый.
- Если бы я знал его фамилию, - с неуловимым напряжением бодрости говорил я, - я кое-что смог бы о нем рассказать. Ономастика, знаете ли, мой конек.
- Чью фамилию? - переспросил меня тот, что был похож на валета.
- Да вот его, - кивком головы я указал на Григория.
- Его фамилию?
- Эй ты, - своею рукою в наручнике тряханул Фомин парня, - у тебя, кажется, фамилию спросили.
- Мою? - переспросил парень.
- Ты из себя дурака не строй! - гаркнул стоящий перед ним мужчина.
- Самойлик я, - едва слышно отозвался тот, слизнув с губы кровь.
Я задумался. Собеседники мои притихли и взирали на меня как на библейского пророка, с напряженным ожиданием и с трепетом недоверчивости.
- Фамилия свидетельствует о том, - говорил я, - что изучаемый объект несколько инфантилен... Пожалуй, подвержен чужим влияниям. Такие люди обычно хорошо поддаются гипнозу. Впрочем, он недоверчив, что существенно ограничивает возможности близкого личного контакта...
Двое моих собеседников переглянулись.
- Ну что, - замахнулся Фомин на парня, - правильно про тебя говорят?
- Да, - прошептал Григорий пересохшими губами.
- По-видимому, он может быть жесток, но его жестокость не от какой-то природной злобности, а от инфантилизма, от нечувствительности. Она оттого, что этот человек не понимает чужой боли.
Молодцеватый несколько раз кивнул головой, поддакивая мне. Я уже ясно видел пределы своего энтузиазма, за которыми залегало начало разочарования. Силою причудливого сомнения моего был я побуждаем к немыслимому учительству посреди новоиспеченных встречных. Мы были подобны ночи и, так же как и она, без затей.
- Вслушайтесь в звучание его фамилии, и она немало расскажет вам, - продолжал я. - Вы непременно сможете угадать здесь местоимение "мой". Отсюда его своекорыстие, но опять-таки инфантильное, почти несерьезное. И еще слово "лик", или лицо. В данном контексте звучащее чуть ли не зловеще, обольстительно, почти как какая-то дьявольская пародия. Ибо что здесь за лик - мы это видим воочию...
- Поезд, - сказал вдруг молодцеватый, как будто подводя черту под всем предыдущим.
Фомин поднялся со скамьи, притягивая к себе Григория и принуждая того тоже встать. Григорий глухо завыл и рванулся. Молодцеватый быстро схватил Григория за рукав и стал тянуть с силою.
- Ничего, ничего, - ласково говорил он, как будто ребенку, который боится укола. Менее терпеливый Фомин еще раз ударил Григория в лицо, тот в ответ лягнул Фомина ногой в колено. Парень был силен и, если бы не наручники, возможно, попытался бы бежать.
- Да помогите же! - крикнул мне молодцеватый.
Я тоже взял Григория за одежду, взял без особенного намерения, не мешая и не помогая тем двоим. Я так и не сумел закончить своего сиюминутного исследования. Могли, разумеется, пропасть без приложения мои тщательно заготовленные ангельские тирады.
Рассекая ночной воздух упругим световым снопом, громыхая сталью колес, к концу платформы приближалась черная электричка. Гришенька бился в наших руках, будто пойманная птица, он стонал и мычал, как глухонемой. Мы тащили его втроем, я не вполне понимал, куда мы его тащим, но и не отпускал того, что мне удалось ухватить. Пока совершалось справедливое, я бездействовал, теперь же язык мой изнемогал сарказмом.
- Ты говоришь: "только вороньи", - прерывисто дыша, приговаривал Фомин. - А ты видел когда-нибудь своими глупыми глазами, какой у этой смышленой птицы неповторимый почерк полета?!
- Ключ! - закричал молодцеватый. Фомин понял свою ошибку и стал лихорадочно шарить по карманам. И в это мгновение на нас сзади что-то налетело, набросилось, едва ли не расшвыривая троих взрослых мужчин в разные стороны. Мы столкнулись с незаурядной, отчаянной силой.
- Это я! - кричала Гришенькина мать, тряся бедного Фомина. - Это я сказала ему, чтобы он по гнездышкам полазил. Вдруг он там колечко или монетку какую отыщет!..
- Убери ее! - орал Фомин, тщетно пытаясь наконец-то найденным ключом попасть в замок наручников.
- Мать! - завопил Гришенька, рванувшись из последних сил. Его спасение было в том, чтобы не позволить открыть замка.
- Давай! - крикнул молодцеватый, с силою отталкивая женщину.
Замок наконец-то, кажется, поддался, Фомин сдернул стальной браслет с Гришенькиной руки и, изловчившись, толкнул парня к краю платформы. Гришенька, падая, схватил Фомина за одежду, и внезапно оба они с нечеловеческими воплями, соединившись, будто сиамские близнецы, рухнули на рельсы. И тотчас же мимо нас, скрежеща тормозами, пролетела электричка.
- Фоми-ин!!. - закричал молодцеватый. Я изо всех сил, с разворотом корпуса, ударил его в челюсть, оттолкнул накинувшуюся на меня женщину, бившуюся в истерике и вопившую одно и то же коротенькое слово "ты! ты! ты!", и бросился прочь с платформы.
На первой же ступени я споткнулся и полетел грудью в грязь, на мои ноги навалилось что-то, преследовавшее меня, я вывернулся из-под того, не разбирая особенно, что это было. Я не доверял ни одному из своих ощущений. Возле головы моей шумело нечто, как будто тысячи потревоженных птиц хлопали своими дерзкими неутомимыми крыльями, обдавая к тому же лицо мое ветром их беспорядочного полета. Я вскочил, отчаянно размахивая руками, стараясь защитить затылок и шею от безжалостных клювов. Весь мир, взбудораженный и обозленный, сгрудился на ничтожном пятачке моей височной кости. Я рванулся и побежал, не разбирая дороги, шлепая по лужам и по грязи, продираясь через колючие кусты, цеплявшиеся за мою одежду и расцарапывавшие лицо и руки мои в кровь.
В город я возвратился только под утро. Я был разбит и измотан, но я не лег спать, но, напротив, - сел за стол, твердо решив написать письмо в газету. Я вообще человек трезвый, ни к каким казусам или соблазнам не питающий склонности.

На страницу "Содержание"