Валерий Попов

ПРОПАДАТЬ, ТАК С МУЗОЙ

- Здесь дует... из туалета, - робко пролепетал я.
- Сиди и моли бога, чтобы я тебя не выкинул вообще! - рявкнул Леха. Он был уже во всей своей силе и красе, в черной форменной шинели и фуражке, с гербами и позументами. Хозяин! Проводник! Если бы не дикая головная боль, я бы, наверное, был ему страшно благодарен за то, что он не бросил меня в Москве, никому не нужного, "без рубля и без ветрил", а сжалился, поднял и теперь везет домой - правда, в почти пустом вагоне усадив меня на крайнее, наихудшее место... Но должен ведь он хотя бы покуражиться! Это понятно.
Я, стесняясь сам себя и даже чуть ли не извиняясь, робко пошарил по карманам, надеясь найти хотя бы расческу и слегка причесаться, - ничего! После вчерашнего - ничего! Во всех карманах, включая нагрудные, - лишь залежи песка, не золотого и не сахарного, а самого обыкновенного. Неясно, где я набрал его в таком количестве в зимней Москве. Но во вчерашней моей московской жизни было много загадочного. Песок - не главное!
Народу в вагоне так и не прибавилось, он был так же пуст и темен (раз нет народу, свет можно не зажигать) и - гулок. Было явственно слышно, как Леха брякал и звякал в том конце коридора какими-то дверками и конфорками. Впрочем - теплей пока не становилось.
Ну что ж - это тот ад на колесах, какого я, видимо, и заслуживаю! Была у меня в жизни последняя надежда - Леха, но и тот теперь отвергает меня!

Подружились мы с ним на сценарном факультете Института кинематографии в Москве, где в течение пяти лет оба блистали. Доблистались! Я обхватил в отчаянии башку. Леха-то теперь хоть проводник, с гигантскими связями - а я кто? Отщепенец! Отщепенец от всего!
Уж и не помню, чем я блистал в институте - кажется, какими-то немыми и звуковыми этюдами, но чем блистал Леха - точно помню. Такого и не забудешь! Дружбой со знаменитостями. Это даже было больше чем дружба! Не подумайте ничего плохого! Пьянство. Он то и дело уходил в запой то с одной знаменитостью, то с другой.
Появляясь в институте - в таком виде, словно его только что выкопали из земли, - он сообщал:
- Тут с Валькой Ежовым, дважды лауреатом Ленинской премии, дико зОпили. Канны обмывали!
Или:
- С Тарковским вчера нажрались - еле его доволок!
Авторитет Лехи был незыблем - даже преподаватели боялись его: как можно поставить двойку или даже тройку тому, кто накануне пил с самим Тарковским?
Правда, этих знаменитостей в пьяном виде - и тем более с Лехой в компании - никто не встречал, но не было и доказательств обратного: трезвыми знаменитостей этих в те дни, когда Леха с ними пил, никто не видел тоже. Так что замечательные его похождения не опровергались. Скорей - подтверждались. Однажды в тесном институтском коридоре мы столкнулись с аккуратным, миниатюрным, грациозным, подтянутым, сосредоточенным Тарковским - и тот, увидев Леху, метнулся в сторону.
- Допился уже! Черти мерещатся! - добродушно заметил Леха.
В общем, не было в те годы гения, которого бы он отечески не опекал: откуда-то вытаскивал, куда-то потом волок, похмелял и наставлял. Учиться ему, ясное дело, было некогда - держался на авторитете.
Был у него и еще один талант, правда прямого отношения к карьере уже не имеющий. Женщины! Это да. Тут подтверждения, к сожалению, были.
Я жил в Москве у своего брата, Леха был москвич коренной, и это чувствовалось: размах! Хватка! Порой, особенно перед сессией, мы собирались все в общежитии - пораскинуть мозгами. Помню, как я был потрясен, когда впервые увидел Леху еще и в этом новом качестве. Мы грустно корпели над учебником, и вдруг - радостное оживление.
- Леха!
- Где?
Все кинулись к окнам. На пустыре перед общежитием остановилось такси, и галантный Леха помогал вылезти из машины красивой, холеной даме - такие в Москве не переводились никогда, даже в самые мрачные исторические эпохи.
Дама оживленно озиралась, поправляла прическу, расправляла чуть смявшуюся норку. Леха явно наобещал ей какую-то феерическую кинематографическую жизнь: закрытые просмотры, пьяные знаменитости... Сейчас начнется! Но пока что перед нею простирался унылый пустырь с облупленной трехэтажкой. Разочарование, однако, не успевало поселиться в ее душе - Леха такого не допускал.
- Сейчас в трубу будет запихивать, - произнес кто-то.
В трубу? На пустыре перед институтом давно уже валялись широченные трубы, но в дело пока не шли. Зато у Лехи шли. Он делал легкую подсечку - и вот уже только их ноги торчали из трубы! И вот уже и ноги скрылись!
- Ни одна еще не ушла! - констатировалось с завистью.
- Но хоть сюда-то он ее приведет? - спрашивал я с надеждой.
- Ни разу еще не приводил! Вон, видишь, такси не уезжает!
И эти экскурсии в волшебный мир кино происходили ежедневно!
Естественно - Леха был нашим лидером. Все жадно тянулись к нему и после окончания института, когда вдруг резко выяснилось, что наши, хоть синие, хоть красные, дипломы никому не нужны. В волшебный мир кино даже через трубу не пролезешь.
Правда, к тому времени и Леха разочаровался в кино, называл его "забавой толстых". Вместо него он так же страстно предался литературе, утверждая, что только в ней - правда!
- Вчера с Юркой Казаковым нажрались в дупель! - горестно сообщал Леха. - Совсем уже Юрка... удара не держит!
Эти сведения я воспринимал с гораздо большим волнением, чем предыдущие. Так как кинематографистом, честно говоря, я стать вовсе и не стремился, просто надо было провести где-то время, вернее - безвременье, наступившее вдруг после бурной радости шестидесятых. Казалось, что всL уже в порядке, что мы все вместе, и победили - Бродский, Голявкин, Битов, Довлатов, Горбовский, Уфлянд... мы все! Даже официанты любили нас, приветствовали и давали в долг - и ничего вдруг не вышло, все рассосалось. Центр Петербурга, где мы жили и бушевали, вдруг опустел. И я подался в кинематографию, надеясь, что все устроится, жизнь в наш город вернется и радостно вернусь в нее я. Но оказался на пустыре, куда нас переселили из центра, с не нужным никому дипломом Института кинематографии, здесь, на болоте, где и Пушкина вряд ли знали!
Одни были теперь в Америке, другие - в Москве, а я, самый неудачливый, - в дырявом многоэтажном доме за чертой города. ВсL? Рассказы складывал в ящик, и единственной звездой, которая мне светила в те годы, был Леха.
Он теперь работал проводником - как, впрочем, и до учебы в институте. Зато у него хотя бы были деньги. И потом - самое главное для меня - он был моей последней надеждой. А что проводник? Как он говорил: "И Лермонтов носил форму!"
Мало кто помнит теперь эти тусклые, тягучие годы. Пустые магазины с пирамидами банок морской капусты, мрачная, бедно одетая толпа... Безнадега! Мало кто помнит это теперь - и правильно: не надо это вспоминать, портить настроение!
В моей башне на краю болота Леха появлялся обычно очень рано, когда свет лишь чуть-чуть брезжил в тумане. Звонок дребезжал длинно и требовательно, разбивая долгую тревожную тишину. Я, ясное дело, давно уже не спал, ожидая гостя. Леха неторопливо вешал шинель, снимал форменные бутсы, уходил молча в ванную и долго там плескался и харкал. Я, волнуясь и трепеща, заваривал чай, накрывал завтрак. Леха выходил в кухню, вольготно разваливался на диванчике, молча пил чай, кружку за кружкой, без всякого выражения жевал бутерброды с драгоценной "докторской".
Где-нибудь после пятой-шестой кружки Леха блаженно откидывался, позволял себе расстегнуть форменный китель. Он знал, чего я жду, но вместо этого садистски долго рассказывал о хаосе на железной дороге. Умел Леха вынуть душу - этого у него не отнять! Наконец он вскользь задевал струну:
- На той неделе с Аксеновым нажрались - еле доволок его!
Кого он только не волок за последние годы! На него вся надежда! Знаменитый Аксенов - одного его слова достаточно, чтобы мне ... !
- А чего нажрались-то? - равнодушно зевая, спрашивал я.
Может быть, обсуждали мой рассказик и увлеклись?! Уж сколько моих рассказов я переправил с благожелательным Лехой в Москву... "Ну... этот у тебя чуть покрепче. Но жизни не знаешь! Ладно уж - Ваське покажу... Он тоже жизни не знает. Может, понравится?"
- Ну?!
- Да так, - лениво говорил Леха. - Калькутту зарубили ему - вот он и зОпил!
Я вздыхал. Мне бы "зарубили Калькутту" - я был бы, наверное, счастлив, прыгал до потолка!
Да, Леха был большим мастером творческого садизма!
В следующий раз я принимал его почти равнодушно, зная, что никакому гению он меня не покажет. И вдруг Леха лениво сообщал:
- Аксенову твой рассказик понравился - носится с ним по всей Москве!
Но по всей-то, наверное, и не надо? Одной редакции достаточно.
- Твардовскому отдал... Тот наверняка зарубит.
Зачем же тогда ему?
- Мрачен сейчас Трифоныч - в ЦК трепали его!
- Ну что же... спасибо.
Я снова сникал.
- Извини! - Я в отчаянии уходил в туалет и долго сидел там, закрывшись. Нет, жизнь безжалостна и никогда не полюбит меня, тем более в этом халтурном доме на болоте, где даже унитаз раскачивается!
Когда я возвращался на кухню, Леха уже гордо спал на кухонном диванчике; я накрывал его пледом и уходил. В ту пору мне еще не приходило в голову, что я еду на поезде, несущем меня совсем не туда, и мой друг Леха на самом деле... Нет!
Я уходил в мой маленький кабинетик и, закрывшись там, предавался уже отчаянию на полную катушку, во всяком случае на то время, пока не проснутся жена и дочка и надо будет выглядеть бодрым.
Я снова перечитывал мои рассказы, начиная с первого. Ну и что? Кому, трезвому или пьяному, понравится это? Может, Леха, при его могучих связях, куда-то втолкнет!
Я шел на кухню, накрывал его еще и одеялом.
Леха приезжал ко мне раз в неделю. Я работал тогда инженером-электриком в одной скучной конторе и, чтоб от службы той осталась хоть какая память, замечу на том языке: амплитуда событий нарастала. Литературная моя карьера в Москве совершала, со слов Лехи, безумные скачки вверх и вниз.
- Твардовскому твой рассказ понравился. Он - за!
Ура!
- Но Солженицын - резко против! Говорит, правды мало.
- При чем здесь Солженицын-то? - стонал я. - Кто дал ему?
- Я, - говорил неумолимый Леха.
Лучше бы он свой рассказ дал Солженицыну, а не меня мучил!
Трудные это были годы...
- Все! Я еду с тобой!
- Пожалуйста... только хуже будет, - проговорил Леха, уязвленно усмехнувшись. И оказался прав.

Ненастным утром в Москве мы долго добирались до Лехиной бедняцкой квартирки, странным образом расположенной в треугольнике между тремя железнодорожными насыпями. Потому, наверное, он и железнодорожник?
Хоть отчасти я отомстил ему - выпил целый заварочный чайник его чая, сожрал полколбасы. Вот так вот. Наш ответ Чемберлену! Теперь мы гостим!
Он вышел в коммунальный коридор позвонить и вернулся на удивление быстро, зловеще усмехаясь.
- Будут все!
- Все? Неужели?! - Я не то чтобы был рад...
- Мое слово кое-что значит для них! - веско проговорил Леха.
Видимо - возил.
- Только выпивону с собой возьми, а то в Доме литератора обдерут как липку. Все так делают.
И я теперь - как все! Отдавая мне старый долг, он сварливо упрекал меня в стремлении к роскоши, несовместимой со званием писателя. Я горячо это отрицал.
С двумя тяжелыми брякающими портфелями мы вошли, исподлобья озираясь, в высокий резной ресторан Дома литератора.
- Ну... нет никого пока, - пробормотал Леха.
- Никого?
Это было почти счастье!
- Давай тогда немного выпьем. Чтобы не волноваться! - радостно предложил я.
За нашим столом оказалась красивая, холеная дама средних лет. Впрочем, именно таких тут было немало. Именно они, как я сразу же умно догадался, и определяют тут политику!
- Не хотите ли немного выпить?
Благожелательно кивнув, она провела шикарным ногтем по самому краю рюмочки.
- Ну... за знакомство!
- Меня зовут Ксения Серафимовна... А скажите - вы Попов?
- Откуда вы меня знаете?
- Читала.
- Но у меня же опубликован, - (несмотря на все старания Лехи - точнее, вопреки им), - лишь один рассказ!
- Этого достаточно! - умудренно улыбнулась она.
Дрожащей рукой я налил уже по полной. Ура!
Ликование нарастало. Какие красивые, симпатичные люди вокруг!
- Валерий... вы что-то частите! - издалека, сквозь счастливый гул, донесся до меня голос Полины (Ксении?).
Следующий миг: Леха трясет меня за плечи:
- Солженицын здесь!.. Солженицын здесь!
Я отстранил Леху движением руки: меня манили лишь бездонные глаза Ксении (Полины).
Следующий счастливый миг: я горячо целуюсь с каким-то мужчиной. Но без бороды. Значит - не Солженицын.
Следующий счастливый миг: я, хохоча, карабкаюсь на обледеневшую насыпь... Но Лехиного дома за ней не вижу.
И последний кадр: я лежу почему-то на полу и надо мною, как туча, нависает Леха.
- Очухался, ходок?
Я бы этого не сказал!
К тому же он, добивая меня, словно вбивая в гроб - и в голову - гвоздики, тюкает на моей машинке. Тюк! Тюк! Я специально привез мою машинку сюда - на случай, если по указаниям классиков нужно будет что-то исправить. Похоже - ничего уже не исправишь! Тюк!
- Через Сахару, что ли, добирался? - усмехнулся Леха.
- Пач-чему?!
- Вся квартира в песке!
С трудом я приподнял от пола голову. Действительно, к месту, где я лежал, тянулась от двери яркая песчаная дорожка, как в саду! Где ж я набрал его посреди зимы?
Я снова прильнул к половицам. Какой приятный, холодный пол!
С полки укоризненно смотрел Солженицын... Тюк! Тюк!
- Казаков вчера подходил, - проговорил неумолимый Леха, - и Васька Аксенов тоже... Но ты не врубался!
Это точно. Я тонул в бездонных глазах. Думаю, если б явился Толстой - я бы тоже не дрогнул.
- Ну, а как закончилось? - пересохшими губами выговорил я. - Надеюсь, нормально? Спутница наша, надеюсь, довольна? Ты телефон ее не записал?
Лехина усмешка не предвещала ничего хорошего.
- Не думаю, что тебе следует ей звонить!
Ну хоть Лехе-то я доставил счастье: вон как сияет.
- Пач-чему? - мужественно выговорил я.
- Ну... хотя бы один эпизод, - сжалился Леха. - Весь ресторан с ужасом смотрит на нас...
- Так... - готовясь к худшему, я сглотнул слюну.
- А ты с криком: "Как же я вас люблю!" - держишь меня и Ксению за волосы и гулко колотишь лбами!
- Ну, это еще ничего!
- Ты так думаешь? - усмехнулся Леха. - В общем - в Дом литератора тебе запретили теперь ходить. И мне - тоже.
Прощай, слава!
Тюк! Тюк!
- Как ты печатаешь на такой машинке? - брезгливо проговорил Леха, явно намереваясь меня добить. - Буква за букву цепляется. Дрянь!
Вот это он зря! Мою машинку оскорблять - это не выйдет!
Я гордо поднял голову - и тут же со стоном опустил ее на холодный пол.
Да, - нелегкими были те глухие семидесятые годы!
Ну что ж... будем постепенно! Сначала плавно подняться, потом - душ: горячий - холодный, горячий - холодный. Потом ненадолго повеситься - и все снимет как рукой!
Но и эти мои планы хозяин безжалостно развеял:
- Собирайся! Мне в рейс.
Я сунул дрожащую руку в карман за бумажником. Только песок!
Да - трудные были годы...

- Здесь дует... из туалета, - робко пролепетал я.
- Сиди и моли бога, чтобы я тебя не выкинул вообще! - рявкнул Леха. Он был уже во всей своей силе и красе, в черной форменной шинели и фуражке, с гербами и позументами. Хозяин! Проводник! Если бы не дикая головная боль, я, наверное, был бы ему страшно благодарен.
Вскоре Леха, упиваясь своей властью - и победою - до конца, посадил напротив меня пьяного десантника, в тельняшке под расстегнутым кителем, без шинели и фуражки. Может быть, такой приказ - ездить им без шинелей и фуражек?
Мое унаследованное с прошлого дня беспокойство усилилось. Тяжелый и одновременно слезливый взгляд соседа не отпускал меня. Что ему надо?
Пружины, растягиваясь, заскрипели. Первый раз подкинуло. Поплыл перрон.
- Петр! - Сосед протянул маленькую руку с якорьком, и, когда я доверчиво схватил ее, веря во все хорошее, он сжал ладонь мою мертвой хваткой и, не выпуская, разглядывал меня в упор своими безумными, блестящими глазами. Я пытался вырваться. Бесполезно!
- Троих таких я сделаю! - сообщил он. И честно добавил: - Четверых - нет!
Хорошо, что хоть честный! Но троих - тоже немало. Я вжался в угол. Тогда он пересел ко мне и снова приблизил свой слезящийся взор.
- Что можешь? - произнес он.
- В каком смысле? - пробормотал я, пытаясь вжаться в стенку еще плотней.
- В любом!
- Могу тебе будку начистить! - сказал я.
После потери Солженицына мне терять нечего!
Петр удовлетворенно кивнул, потом вдруг встал, повернулся к раме и, ухватившись за ручку, рывком опустил стекло вниз. Хорошо готовят, наших десантников! В купе завьюжило, сразу несколько снежинок сверкнуло на его прилизанных волосах.
- Есть вопросы? - Он повернулся ко мне. Вопросов не было.
Видимо, будет сейчас выбрасывать меня в окно. Ну ясно - а куда ж ему еще девать мое тельце? Не в багаж же сдавать!
Что ж - достойное завершение поездки: быть выброшенным в окно. После моего бурного выступления в Доме литератора это покажется всем скорей закономерным, чем странным. Все, думаю, одобрят!
Я пригладил волосы, чтобы выглядеть получше.
Но у него оказались другие планы. Он вдруг вцепился в верхнюю раму и, энергично сложившись, вылетел ногами вперед, в пургу. Вот это да! Я зажмурился. Над головой моей послышался жестяной грохот. Слава богу - он сумел зашвырнуть себя на крышу. Я перевел дыхание. Да - хорошо готовят наших десантников, ничего не скажешь! Сердце прыгало. Хорошо едем!
Видимо, завидуя нам, вошел Леха - уже полностью отрешенно и официально:
- Хочешь в линейной милиции оказаться? Почему открыл окно?
- Есть вопросы?!
Даже я, уже слегка подготовленный, испуганно отшатнулся: голова свисала за окном абсолютно безжизненно, закатив зрачки, на фоне проплывающих, словно привидения, снежных крон.
Леха вышел, жахнув дверью на роликах, словно заклинивая ее навек. Видимо, и десантник был его моральным должником и досадил ему не меньше, чем я.
По крыше, куда-то удаляясь, загрохотали ботинки. Думаю, надо воспользоваться паузой, чтобы сосредоточиться. Машинка тут, под столиком... А рассказы? Помню, я сунул их под рубаху, освобождая для бутылок портфель. Рука испуганно шарила по голому телу... Тут!
Это уже счастье! Рассказы тута, машинка тута. Не пропадем!
Я стал перелистывать страницы и даже вздрогнул от громкого шороха. Из головы струйкой сыпался песок, образуя дорожку на перегибах страниц. Бульдозером работал я, что ли?
Я провел несколько раз расческой. Пустыня Сахара!
- Вши, браток? - снова свешиваясь в окошке, спросила голова.
Что-то здесь неясно. Откуда песок? Явно Леха все упрощает, чего-то недоговаривает!
- Керосином, браток! - посоветовала голова в окне.
Нет - с этим я не сосредоточусь! Лягу-ка я, пожалуй, спать. Этот по-своему едет, я - по-своему. Глубокий, освежающий сон! Думаю, он многое разъяснит. Холодновато, правда, - но, учитывая особенности соседа, окно не закрыть. Зато, раз он предпочитает на крыше, можно накрыться сразу двумя колючими одеялами. А учитывая, что купе вообще пустое, - даже четырьмя!
Я наконец пригрелся, стал уплывать в горячее блаженство. Жаркий шепот в моем ухе: "Сумасшедший!" Кто - я? Более одобрительного слова из женских уст, да еще шепотом, не существует! Я плотнее сжал веки, выжимая сон до капли, до конца. Какие-то песчаные горы, тусклое светило за ними. Марс это, что ли? Подвал! Шеей вспомнил: подвал! На ходу приходилось пригибаться, потолок низкий! Неужто - с ней? Похоже на то: иначе кто же - "сумасшедший"? Подвал! Широкое пружинящее полотно дворницкой лопаты под нею - и падающий мне на темя песок! Потом мы, сдавленно хохоча, искали в дюнах клипсу - и нашли-таки. Ура!
Ну - Леха подлец! Все ему не нравится, а глянь, как хорошо!
Я хотел было даже бежать в тот конец вагона его целовать. Но скривится, наверное! Пусть! Полежу тут в горячем блаженстве, досмотрю сон. Даже если это сон, а не правда, тоже хорошо: никакой ответственности.
Потом - сон или правда? - мы стоим на морозном углу, подплывает заиндевелый троллейбус и, брякнув челюстями, проглатывает ее, как крокодил птичку.
Дальше явственно помню: мой трамвай ползет в белую снежную гору, на стеклах разлапистые пальмы наливаются алым - навстречу по горе поднимается солнце. "Что-то скучно у нас в трамвае, - мой голос, - может, споем?" - "Я тебе спою, паря, между глаз!" Во память!
Я снова было вскакиваю, чтобы бежать к Лехе, доказывать, что все складно, но ему не докажешь. Ему надо, чтобы все было плохо, тогда он - король.
Я окончательно засыпаю с мыслью: "Молодец! Выкрутился во сне!"
Проснулся я в царстве тишины - и холода. Поезд стоял. Я приподнялся. С этой стороны, как сгустки ночи, черные цистерны. Откинув одеяла, я выскочил в коридор. Ни света, ни людей. Полная безжизненность. И то же за окном. Ну Леха - затейник! Продолжает душить! Впрочем, он и не обещал довезти меня до дому, сказал просто: "Мне - в рейс!" - и я напросился. В тот момент мне казалось, что я, кроме него, никому не нужен. А как сейчас? Я дернул его дверь, и она отъехала. Никого! И никаких признаков жизни, даже подстаканников. Вьюга помыла окна. Огромная луна. Абсолютная безжизненность! Здорово меня Леха завез - показал полное свое превосходство. Я надел шапку, пальто, взял в руку машинку. Ну что? Отведаем жути?
Я спустился на рельсы. Мороз был такой, что ноздри изнутри слипались. За рельсами желтел какой-то огонек. Вокзал? Станция?
Я допрыгал туда. "Глазово". Это где?
То ли от тьмы, то ли от холода, то ли от их обоих вместе я чувствовал давно забытый восторг. Молодец, Леха! Правильно меня завез!
С пустой безжизненной платформы я разглядел другой огонек - уже ближе к жизни. Алтарь! В те суровые семидесятые годы много было по России таких алтарей: с идущим изнутри тусклым светом, с желтыми сталактитами от пива и теплого дыхания. Уже двое "молились": тянули сквозь пену жидкость и, согреваясь, жаждали общения.
- У меня корочки по жидкому топливу, - поделился со мной горем небритый старик. - Но кто мне даст - работать по жидкому?!
Я страстно с ним согласился: никто не даст. Я понимал его, как самого себя: мне тоже никто ничего не даст!
Мной ревниво завладел его напарник, дернув за рукав.
- Ну? - проговорил он. - Ты видел вчера?
Вряд ли я что-то вразумительное мог видеть вчера, но тем не менее я сказал: "Ну, еще бы!" - не отвечать на такую страсть было бы преступно.
- Так ты понял теперь?! - Он впился в меня горящим взором.
Я полностью был с ним согласен.
- ...Что все игры до одной куплены! - воскликнул он.
Поразительно, что волнует его. И как характерно это для русского человека: стоять на морозе в тощем ватнике, в рваных опорках и переживать за миллионные сделки, проходящие где-то!
Удовлетворенно кивнув мне - нормально пообщались, - они ушли деловито во тьму, и я тоже, выпив кружечку - теплое пиво, холодное стекло, - двинулся за ними, храня свое рабочее достоинство: лишь ханыги долго трутся у ларька!
Передо мной во тьме молодая женщина вела за руку ребенка, и вдруг мальчик произнес:
- Я никогда не буду большим начальником, но я никогда не буду и маленьким подчиненным!
Вот это речь! У меня давно уже от мороза текли по щекам едкие слезы, мгновенно замерзая и скукоживая лицо, но тут слезы потекли еще обильнее - уже от чувств: мой измученный организм не имел уже сил для спасающей от всего иронии - плакать гораздо слаще!
И место подходящее: никто не видит и от дома далеко!
От вокзала уходила улица одинаковых деревянных домов с резными крылечками. Становилось уже светло. На первом доме была вывеска: "Резерв проводников". Ясно. Там ждет меня друг Леха, чтоб окончательно уничтожить... Подождет!
Я пошел по улице. На крыльце следующего дома смерзлась рубаха - белая, она стала чуть розоветь.
Сзади вдруг послышался гулкий стук. Я обернулся. Толстая женщина в халате колотила о резной столбик крыльца плетеный обледеневший коврик. Ледышки вылетали и катились по улице. Стук оборвался. Она внимательно смотрела на меня. Вот она, русская женщина... ЧаLк! Шанежки!
Помня, что я не так чтобы очень давно нравился женщинам, я улыбнулся, пытаясь вложить в улыбку все свое обаяние, ум, интеллигентность, но скукоженное мерзлыми слезами личико изобразило чтой-то не то. Женщина повернулась резко и ушла, захлопнув толстую ватную дверь, прихватив, кстати, с собою коврик. Коврика не доверила! Вот это правильно: так и надо с нами, босяками!
Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце "Резерва проводников" я торопливо их вытер: Леха поймет их неверно - как капитуляцию, а не как победу! А ведь я победил - и сейчас праздную. И отчаянное это утро - начало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких "великих" Леха не знал и никому рассказов моих не показывал - расправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездка - лишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть! Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.
Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: "Отдать Сидорову!"
Потом, снова засыпая, я ехал в пустой электричке.
- Спасайтесь! - вдруг донесся глухой крик из тамбура. - Мы на одном пути со встречным!
И, уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.

На страницу "Содержание"