Дмитрий
Орлов
НА ПЛАТФОРМЕ
Он опустился на корточки, чтобы
завязать полосатый шнурок. Желтые и
черные полосочки, тигриный
непослушный шнурок. Он часто
развязывался. Особенно осенью или
ранней, грязненькой весной. Тогда
шнурок пачкал руки и раздражал.
Сейчас он не злился на него - стоял
солнечный, слегка морозный денек.
Он бродил по платформе в ожидании
точной (он ездил на ней успешно и
часто) электрички. До прибытия
оставалось немного, минут пять, и он
решил подождать поезда здесь, а не в
зале ожидания, который будил в его
сознании удивительно прочные
ассоциации, связанные со срочной
службой и школой одновременно.
Он стоял и дрыгал ногой. Взгляд его
блуждал по перрону, непрочно
фиксируя окружающие предметы:
чугунно-черный, плохо видимый
порожек перрона, пивную банку,
окурок, еще окурок, фантик из-под
детски знакомой конфеты
"Ананасовой" уже под
вздрагивающей ногой, металлическую
оконечность шнурка, шнурок...
"Развязался, гад", - буркнул он
и присел на корточки.
Он завязывал шнурок не глядя.
Пальцы, не успевшие замерзнуть (он
снял перчатки только что), послушно
выполняли раз и навсегда заученные
движения, а редкий всполошек яркого
холодного света серебряного витого
колечка на одном из них придавал
процедуре ненавязчивую
значительность.
Руки не спешили. Кольцо на
безымянном пальце чуть заметно
прокручивалось. Он окончательно
доверился расторопным конечностям
и медленно кверху поднял
подбородок. Глаза его по-прежнему
оставались опущены. Они словно
ждали, пока прекратит движение его
ровный, совсем не волевой
подбородок. Подбородок
остановился. Голова теперь
пряменько сидела на шее, в профиль
похожая на голову одного из
декабристов на памятной какой-то
плакетке или медали. Глазам ничего
не оставалось как дополнить
правильность картины. Глаза в этот
миг стали им, или он глазами, или
глаза вступили с ним в некий сговор,
гак понадобившийся ему сейчас.
Сейчас по платформе шла ОНА. ОНА
ступала странно. В связи с ЕЕ
походкой ему вспомнились чуднЫе
вышагивания заморских караулов,
когда ноги караульных выделывали
сложные коленца, хотя боязно тогда
становилось и за их лодыжки в
блестящей коже ботинок или сапог.
ОНА двигалась в его направлении
странной своей походкой. Он видел
только, как ровно ставит ОНА ноги,
будто траектория пути ЕЙ хорошо
знакома. Да, этому подснежному
пунктиру ОНА доверяла
безоговорочно. ОНА ставила на него
всю плоскость ступни и при этом
насмешливо всматривалась в него,
уменьшившегося из-за шнурка втрое.
Нет-нет, ОНА поворачивала голову
вправо и невнимательно оглядывала
большой, нелепый памятник,
изображающий то ли шагающего, то ли
падающего героя. Потом, нервно
мотнув головой, ОНА снова смотрела
на него, приятно заинтригованного,
потому что без внимания оставался
загоревшийся "зеленый" и
плавно опустившийся за семафором
шлагбаум. Ему казалось, что
электричка ЕЕ не интересует, как не
интересует семафор, дорогой
автомобиль, нехотя замерзший у
шлагбаума и похожий на огромную
калошу. ОНА не обернулась даже в
сторону шумно хлопнувших дверей, из
которых выскочила, не дождавшись
объявления, маленькая, невероятно
пухлая из-за надетых на нее теплых
одежд старуха. ЕЙ, ступающей
торжественно и прямо, не мерзнувшей
в своем серебристо-сером с темными
изящными включениями, вернее
вставками... "А ну, кыш отсюда!" -
внезапно услышал он противный
базарный окрик. Рядом с ним стояла
толстая старушка с узенькими
бесцветными глазками и носом,
похожим на обмылок. Он с ужасом
посмотрел на губищи ее, приколотые
к лицу бородавкой-шаричком. Ужас,
читающийся во всем его облике,
словно воодушевил старуху. Она
приосанилась, набрала в легкие
побольше воздуха и, нацелив щелочки
своих бесцветных глаз в сторону
ТОЙ, которую он так ждал, заорала:
"А ну, кыш пошла, ворона!"