Михаил Чулаки

КОЭФФИЦИЕНТ ЧЕСТНОСТИ

(Страдания молодого репортера)

Куда только не проникает наука. Выведен уже и коэффициент честности населения различных стран и народов.
Хотя звучит очень внушительно, но синхрофазотрона для исследований не понадобилось. Ни даже энцефалографа. И детектором лжи пренебрегли. Пытливые социологи просто-напросто брали одного и того же калибра и цвета чемодан, прислоняли его небрежно к стене в центре Москвы или Парижа и засекали время, через которое чемодан, так сказать, растворялся в потоке прохожих. Времени и чемоданов не жалели, и в результате путем нескольких замеров выводили средний показатель для каждой столицы, который в Москве равнялся что-то около пятнадцати минут, в Нью-Йорке - двадцати пяти, в Лондоне более чем двум часам, а в Стокгольме или Хельсинки и вовсе зашкаливало за сутки.
В Петербурге, насколько известно, подобное исследование (мониторинг, учено говоря) не имело места; но хотя Северная наша Пальмира и лежит примерно на полпути между Москвой и Стокгольмом или Хельсинками, представлялось, что половины скандинавского коэффициента нам здесь не достичь. Хотя испытать интересно.
Меня недавно взяли в телевидение, и я самонадеянно желал блеснуть с экрана чем-нибудь невиданным. И вот, получив в свой черед камеру, решил сам исследовать честность сограждан. Не претендуя на строгую научность, я слегка модернизировал классическую методику, тем более что и денег не было покупать полдюжины эталонных коричневых чемоданов.
Я порылся в комоде, отыскал пару заброшенных потертых кошельков, вовлек в свой заговор и оператора, который внес целых три штуки, мы заманчиво набили их нарезанными в лапшу старыми газетами и отправились в Михайловский сад. Я надеялся, что среди красот пейзажа в людях будет просыпаться всL лучшее.
Приманку мы поместили на боковой дорожке, чтобы удобнее было поднять и прикарманить, не смущаясь свидетелями; оператор хоронился в засаде за кустом, а я ждал жертву на повороте к прекрасному классическому павильону Росси, чтобы взять интервью на тему нравственных ценностей: вот будет, размечтался я, потеха, когда мы смонтируем кадры присвоения кошелька с рассуждениями о необходимости возрождения нравственности и духовных идеалов - в том, что все наши подопытные граждане алчут духовных идеалов, я не сомневался.
И пошло по сценарию. Первой нашей моделью оказалась полная пожилая женщина, какие выгуливают в саду внуков. Но эта гуляла без внука, шла по дорожке степенно, с натугой переставляя отечные ноги, но за приманкой нагнулась неожиданно резко и точно, словно склюнула, а потом, не смущаясь недавней добычей, поделилась в камеру своим возмущением современной молодежью: "Ничего у них за душой, одни сексы и сникерсы! Мы не такие росли".
- Успел ухватить, как пальцы тряслись! - в азарте шепнул мне оператор Рома. - Отличный кадр! Я крупно взял.
На второй кошелек набежал маленький мальчик, закричал почему-то "Бумбараш!" и, размахивая трофеем, умчался в незапланированном направлении. Ну что ж, тоже кадр: вот какое воспитание получают совсем юные граждане, которые еще и до сексов не доросли.
Третью наживку схватил и вовсе свободно гуляющий пинчер. Взял в зубы и унес. Зрителей, конечно, такая сцена порадует, но все-таки трудно утверждать, что хозяин специально натаскивает пса на ценные находки: кошельками у нас дорожки в садах не мостят.
А потом в аллее нежданно показался с детства мною читаемый писатель. В отличие от знаменитых актеров, писатели такого же градуса популярности в лицо известны не в пример меньше, а потому могут позволить себе прогуливаться, не подвергаясь атакам обожателей. Вот Он и прогуливался.
И все равно это было невероятно. По садовой дорожке, словно простой прохожий, шел человек, который написал любимые мною строки:
"Среди всеобщего торжества, кажется, мне одному сделалось грустно. Я уже знал, что после торжеств всегда остаются горы мусора на площадях. И в сердцах тоже. Нося столь ранние знания в душе, трудно быть лейтенантом".
До сих пор я никогда не видел Его иначе как на экране. И то изредка - не может же быть ежедневным героем тот, кто не разделяет восторга всеобщих торжеств.
И вот Он шел прямо на нашу камеру! Я будто нарочно переменил на этот раз дислокацию, перешел в засаду за кустом - и теперь, отпихнув Рому, наезжал трансфокатором на такое знакомое лицо. На одно из немногих оставшихся в наше время искренне почитаемых лиц.
И мне стало страшно. А вдруг Он тоже возьмет?! На ходу наклонится небрежно, подберет наживку с земли артистичным жестом и отправит в карман - словно и не случилось ничего. И только мы с Ромой увидим, что СЛУЧИЛОСЬ!
Лучше бы не видеть, не знать, не испытывать Его честность! Устарело выражение "властитель дум", и не признаю я, что может быть человек, которому я верю больше, чем себе, но всегда я со вниманием прислушивался, а что скажет Он - на каждом из неожиданных жизненных поворотов последних лет. И очень грустно было бы мне потерять - не кумира, но мысленного собеседника.
Захотелось зажмуриться, убежать - и невозможно было убежать.
Он шел задумавшись и не очень смотрел вперед. Так казалось на крупном плане. Не разыгрывал же Он здесь, наедине с собой, величавую отрешенность.
Дошел, почти споткнулся о потертый черный портмонет, привнесенный в наш эксперимент Ромой, приостановился, посмотрел... Это был тот самый момент, когда мгновения действительно кажутся вечностью. На крупном плане я видел каждую ресницу. Не жадность блеснула в глазах, а недоумение.
"Если возьмет, еще тоже ни о чем не говорит, - успел подумать я. - Он может взять, чтобы чужие не подобрали, а потом объявление повесить!"
Он не перешагнул лежащий у него на пути брошенный бумажник, а обошел аккуратно, и проследовал дальше. На лицо вернулась прежняя задумчивость.
И стало удивительно, как я мог хотя бы на секунду допустить мысль, что Он - наклонится и возьмет чужой кошелек.
- Побежали, перехватим у павильона! - шепотом крикнул я Роме.
Прибежали, топча газоны, успели на перехват.
Он с неудовольствием посмотрел в нацеленную на него камеру.
- Простите, пожалуйста, - непривычно робел я, - такая счастливая встреча. Нечаянная. Можно спросить у Вас несколько слов?
- "Спросить несколько слов"? - Кажется, его развеселил мой оборот. - Ну попробуйте.
Нет, Он не рассердился. Может быть, Ему даже нравилось, что Его снимают. Польстило, словно простому смертному.
- Как Вы считаете, у нас в стране сегодня в большинстве люди честные? И в городе, в частности?
Он задумался. Он искренне старался ответить справедливо.
- Не знаю. По-моему, "вообще людей" не существует в природе. Есть отдельные человеки. Одни честные, другие нет. Третьи - и так, и сяк. Их-то и большинство, наверное.
- Ну все-таки, есть же статистика. Даже исследования проводились. Чемоданы оставляли на перекрестках. В Москве и в Стокгольме.
Он посмотрел на меня пытливо. Я покраснел и признался:
- Мы тоже проводим опыт. Снимаем сюжет: кто как на лежащий кошелек реагирует. Как бы потерянный.
Ему наш сценарий определенно не понравился:
- Ваш опыт называется провокацией, юноша. И что вы докажете? Ведь надо понять все обстоятельства жизни того, кто поднял ваш реквизит. Придумали - на живца ловить!
- Но ведь Вы - не подняли!
В отчаянии я осмелел.
- Ну и что? Во-первых, я не голодаю. Во-вторых, я мог бы и опасаться посторонних предметов: а вдруг в нем маленькая такая домашняя бомбочка? Гомеопатическая? Пятьдесят граммов эквивалента. Французы вон после взрывов научены, всем Парижем к оставленным сверткам полицейских зовут. И англичане всем Лондоном - тоже. Вот и рассудите, где у них кончается страх, а начинается честность?
- Но все же Вы не отрицаете разницу? В Стокгольме на улице велосипеды ночуют. А у нас? Социология доказывает.
Он чуть смягчился:
- Признаюсь вам, я не люблю социологию. Не люблю, когда человека запихивают в статистику. Разницу не отрицаю, и машину незапертую не оставлю здесь, но к отдельному человеку это не относится. Он - сам по себе. И здесь, и везде. А то от сегодняшней статистики завтра вы выведете, что человек за свой народ отвечает или, наоборот, в заслугу себе приписывает. Как раньше с дворянским происхождением. Приличные люди этим не кичились, прекрасно знали, что князей-проходимцев не меньше, чем дворников, а теперь только и пишут, какие у дворян были особые устои и крепкие породы. Если человек не сам по себе, если он типичный представитель народа или сословия - всL, кончается и мораль, и ответственность.
Мой чтимый собеседник - наконец-то не мысленный, а реальный! - воодушевился и уже не сетовал, кажется, на нашу назойливость.
- Спасибо, Вы очень хорошо закончили, - приободрился я. - Выстроили сюжет.
- Никакого сюжета, - снова помрачнел он. - я запрещаю это показывать. Сняли небось какого-нибудь несчастного старичка, как он вашу наживку подобрал, и обрадовались. А вы его спросили, можно ли его на весь свет выставлять? И меня туда же ему в укор! Вот если бы вы меня подловили, если бы я зачем-то поднял эту вашу бутафорию дурацкую, тогда бы да! Тогда бы показать!
- А почему Вас можно, если старушку нельзя? - выдавил я. - Где же равноправие и демократия?
- Ну я - я должен за себя всегда отвечать. Раз уж претендую на что-то. Всякая известность - феномен антидемократический. Слава, извините, аристократка. А демократизм - в безымянности... Да и не поверит вам никто, что случайно меня подцепили, подумают, нарочно позвали мораль читать. А я и обрадовался.
- А у нас еще кадр смешной, как пес кошелек унес.
- Вот пса и оставьте. Пес - он как праведник, его никто в дурной нравственности не заподозрит. А себя запрещаю категорически. Ну и старичка пожалейте.
Он отвернулся от камеры и зашагал по-над Мойкой, не слушая моих дальнейших соображений.
- Матерый! - выдохнул Рома. - Афоризмы отливает: "Слава - аристократка". Только не для жизни это, а для литературы.
Я уставился на Рому в изумлении, как если бы заговорил немой. Потому что операторы - они и есть немые по должности. Что бы ни происходило, они молча фиксируют, не отрываясь от видоискателя. Мне иногда казалось, они и не воспринимают слов своих объектов - мыслят исключительно композицией кадра.
- "Отдельные люди за народ не отвечают", - злился Рома. - Я тоже без предрассудков и за всякую дружбу и братство, но когда меня тетка спросила, сдавать ей квартиру цыганам, я говорю: "Ты что - с ума сошла?! Пусти одного - весь табор въедет!" Если бы приятелю моему из ансамбля сдавать, я бы за него поручился, а когда с улицы цыгане - кто же их пустит? Сдала тетка молодоженам из Твери - и довольна теперь. Вот я бы Его и спросил после всех афоризмов: "А Вы бы цыганам квартиру сдали?!"
Я был согласен с Ним - по своему положению. Потому что обязано телевидение воспитывать терпимость и побеждать предрассудки. Но и Роме не мог возразить. Потому что сам я тоже (не с экрана, а попросту) не посоветовал бы друзьям пускать в квартиру цыган с улицы. Наших отечественных алкоголиков тоже пускать бы не посоветовал. Но то - алкоголиков, а цыган бы остерегся и вполне трезвых.
И оттого что Он с точки зрения высокой морали прав, и я это понимаю, но не могу следовать Его морали в своей практической жизни; оттого что сидит во мне унизительный предрассудок, и в то же время я понимаю, что унизительный этот предрассудок соответствует фактам низкой жизни - от всего этого коктейля чувств я ощутил раздражение против Него, моего многолетнего внутреннего собеседника. Выходит - назойливого собеседника.
"Спроси Его, сдал бы цыганам, небось отвертелся бы: Я, мол, вообще квартиры не сдаю - как-нибудь так", - думал я.
А Рома закончил примирительно:
- Да и мы, русские, не лучше цыган. Где в Европе километры медной проволоки прямо над трамваем сматывают? Или кресты выламывают с могил? В Европе на нас и смотрят как на цыган.
"Но молодоженов из Твери твоя тетка все же пустила", - молча возразил я.
Молча, потому что национальные разговоры начать - не остановишься. И каждый кричит о своих правдах...
За кадр с находчивым пинчером нас на летучке похвалили. Но с тех пор что-то во мне переменилось, и Его новый роман я прочитать не собрался. Да и образ юного лейтенанта, грустящего среди общих торжеств, как-то померк. Многое ведь теряешь, если не способен торжествовать со всеми...
Конечно, только я виноват в свершившейся перемене, не Он.
А еще - невозможно никому признаться - я стал с этих пор шарить глазами по темным закоулкам: не валяется ли на моем пути бумажник, выроненный беспечным прохожим?
Но что я стану делать, если бумажник и вправду ляжет мне поперек дороги?! Ведь подобрать - стыдно, а пройти мимо - обидно и смешно. Но Ему-то ни обидно, ни смешно не сделалось, я сам свидетель.

24 июля 1997

На страницу "Содержание"