КОЕ-ЧТО ИЗ Н.В.ДЕМИДОВА

* * *

...Предлагаемые теперь вниманию читателя страницы - сильно сокращенные (сокращения не обозначены) две главы из "ВСТУПЛЕНИЯ" к книге Н.В Демидова "Искусство актера в настоящем и будущем" ¹. Думается, само название книги говорит и о ее содержании.

Страницы эти предлагаются для того, чтобы хотя бы в намеке ответить на часто задаваемый вопрос: "Каков же он, тот театр, к которому стремился Демидов? Чем по сути своей он отличается от знакомого нам сегодня театра?"

Поэт Н. Заболоцкий предостерегал: "Очень трудно рассказывать о писательском труде: рассказывать - значит упрощать его". Тем более это справедливо по отношению к "труду" актера.

В книге "Искусство жить на сцене" ² Демидов вспоминает, как Станиславский после разговора с известным актером, руководителем крупнейшего московского театра, повторял в досаде: "Неужели так и нельзя объяснить? Неужели нельзя?! Уж если этого актера невозможно сдвинуть - что же говорить о других!.. Самое страшное, что говорит он все те же слова, что и мы: правда, подлинность, жизнь... Ждешь, что он их понимает так же, как и ты, а у него за этими словами совсем другое..."

Мы все свидетели, как вольно или невольно, но неуклонно, подменяется, а то и начисто игнорируется тот творческий "полюс", к достижению которого всю жизнь стремился Станиславский, ради достижения которого и создавалась его "Система".

То же самое и с Демидовым - наблюдая сегодня занятия и репетиции тех, кто познакомился с его книгой "Искусство жить на сцене" и решил работать "по Демидову", почти как правило приходится констатировать, что и здесь прежде всего упускается из виду именно самый "полюс", к которому направлена вся методология, вся педагогика Демидова - творческая правда в сложнейшем процессе непроизвольной жизни ее каждый вечер, на каждом спектакле.

На нашей сцене сегодня такой творческой правды нет, она нам неведома, поэтому подменяется она тем, что нам ведомо, т.е. правдоподобием, а то и того проще - имитацией.

Вся книга Демидова (345 машинописных страниц) "Искусство актера в настоящем и будущем" и посвящена обоснованию и утверждению той высшей цели, того "полюса", к которому и должно быть направлено творчество актера, его подлинное мастерство.

О.Г. Окулевич

март 1992 г.

ВСТУПЛЕНИЕ

отсталость театра. величие его задач

В 1923 году (когда главная часть труппы находилась в американской гастрольной поездке), - в Московском Художественном театре состоялось экстренное собрание, на которое, кроме руководящего состава, не вошедшего в поездку, были приглашены руководители и режиссеры всех четырех существовавших тогда студии Московского Художественного театра.

Цель собрания: выяснить - как теперь играть и как ставить? Революция привела в театр очень странного и неприятного для актера зрителя: он смеялся там, где, казалось бы, надо плакать и угрюмо молчал, где следовало бы, как будто, смеяться... Зрителя, который уходил большей частью мало тронутый спектаклем, толкуя о своих делах и заботах.

Театр забеспокоился: дальше так идти не может - надо выяснить: в чем дело?

Берет слово один молодой режиссер и говорит приблизительно следующее: "Дело очень постое: пришла некультурная публика. Где же ей понять все прелести и тонкости нашего искусства. Нужно отказаться от всех тонкостей и действовать другими, более грубыми средствами. Вещи надо выбирать попроще да позазвонистей, играть надо похлеще, погрубее; ставить побольше музыки, иллюминаций всяких, шума, треска, танцев... Декорации менять почаще - вот, тогда они будут довольны и скажут: "здорово!" А искусство... придется попридержать до поры до времени".

Встает другой режиссер и говорит: "За последние 9 лет (начиная с 1914 года), мы пережили чрезвычайно много: империалистическую войну, гражданскую войну, разруху, голод, эпидемии... кто из нас не видел смерть лицом к лицу? Кто не потерял своих родных, близких, друзей?.. И все те, кто приходит в валенках к нам в театр, все они пережили, если не больше, то, во всяком случае, не меньше нас. Зритель сам пережил трагедию - как же вы собираетесь обмануть его подделкой? Признаюсь, и мне самому что-то частенько скучновато бывает в театре. Думаю - тоже поэтому. Вы говорите: зритель мало культурен... А что вы хотите? Чтобы все знатоками были? Не просчитайтесь. Знатоков существует только два рода: подлинные, которые видят и замечают все тонкости, которые замечают и радуются малейшим просветлениям, но которые не пропустят также ни одной вашей ошибки, - что ж говорить о таких? Где они? Раз, два и обчелся. Другой же род - воображающие себя знатоками, бывающие на всех премьерах, знающие поименно всех московских актеров. В громадном большинстве своем это люди с извращенным восприятием. Нечто вроде того, как бывают любители-гастрономы с извращенным вкусом: свежая, здоровая пища им не по вкусу, - им нужно с душком, с гнильцой.

Такие извращенные ценители (а еще того хуже, если они в то же время и критики) едва ли нас устроят. Я, во всяком случае, предпочитаю зрителя непосредственного. Вот именно такой-то зритель к нам и пришел. Пришел и сразу соскучился... Вы говорите: не понимает, не дорос... а, может быть, и понимать-то нечего? Может быть, "король-то - голый"? Вы предлагаете играть и ставить "покрепче", да "позазвонистей"? Что ж... это ничего: подействует... Но хода к его сердцу и уму вы этим не найдете. Ему будет, пожалуй, интереснее, занятнее... Но тот, кто только занятен, - не будет вами уважаем: ни в друзья себе, ни в учителя мы ведь не возьмем его.

Хотите ли вы ограничиться ролью "занимателя", "развлекателя", ролью почти что шута? Нет? Я тоже не хочу.

Если вы хотите захватить зрителя, если хотите взять в свои руки сердца и умы, - сейчас нужно играть и ставить не будем бояться слов: гениально. Да, да, товарищи! На ремесле, на "благородной халтуре" и на всяких фокусах сейчас далеко не уедешь. Поэтому я предлагаю обсудить вопрос: что сделать, чтобы мы могли играть и ставить прежде всего максимально хорошо?"

Приблизительно так говорил этот принципиальный человек.

Со времени этого заседания прошло более двух десятков лет. Каждый из участников и не участников его шел присущим ему путем, каждый в своем роде совершенствовался. Совершенствовались и театры, но, конечно, не достигли той победной точки, на которую звал режиссер-максималист.

А зритель?.. За эти года он привык к театру, втянулся в него. И, так как ничего другого не видел, то, вероятно, решил, что вот это и есть искусство.

............................................

Не пора ли нам еще раз созвать "собрание" и честно, как подобает "взыскательным художникам", задать себе и друг другу вопрос: можем ли мы считать пределом достигнутое нами и успокаиваться на этом? И главное: в том ли направлении идут наши искания и усовершенствования?

Подумайте, что создала за это время техника и наука. Что ни наука - то колоссальная проблема; что ни открытие, то великая сила, данная в руки человечества.

А что сделали мы в нашем искусстве? Какие чудеса? Какие открытия? Чем новым и великим осчастливили мы человечество? Подумаем, и нам станет очень и очень стыдно. И это не только в искусстве актера, а и вообще в искусстве: были великие художники, музыканты, писатели - казалось бы, после них уже нельзя писать плохо, а разве это так? Кое-что, правда, схвачено, но что? Разве самая суть? Самое волшебство их искусства? Стали после них несколько грамотнее, но суть проглядели. Проглядели и проглядываем каждый день. В чем секрет этого совершенства? Строим теории и объяснения, а попробуем на основании этих объяснений - ничего и не выходит. Значит, плохое объяснение, неверная теория...

Тогда выдвигаем главный аргумент: это делал гений. А отсюда вывод: значить, для простого смертного это непостижимо и недостижимо. И успокаиваемся. Непостижимо, недостижимо - и успокаиваемся.

Что, если бы в науке так - непостижимо, недостижимо?!

Когда играл Мочалов, не один раз бывало: занавес опускался и только тут зрители замечали, что они стоят. Стоят все как один. Как это случилось? Когда они встали? Долго ли стоят?

Никто не помнит!

Мы даже и представить себе не можем такого самозабвения. А почему? Люди стали другие? Более холодные? Ничуть не бывало. Достаточно пойти на какое-нибудь состязание - например, футбольное - и увидишь такие степени самозабвения, что глазам своим не веришь!

Нет. На публику сваливать нечего. Она способна забыть все на свете. Лишь бы было бы - ради чего забыть.

Но что же тогда будет! - с негодованием возопят некоторые из правоверных поклонников театра - если зритель так себя поведет, что же тогда будет?! Базар?! Вавилонское столпотворение!

Вот тогда-то театр и станет наконец тем, чем он должен быть: могучим, ни с чем не сравнимым! Высочайшим художественным наслаждением, где сочетались воедино автор, музыкант, художник и, наконец, самое главное, - актер-художник, играющий на самом чудеснейшем из инструментов: свой человеческой душе!

Не совершеннейшее ли это из искусств? Не самое ли сильное и всем, всем понятное?

"...во время представления трагедии - все это дышало такой скрытой, неведомой, но чувствуемой как давление кошмара, силою, что кровь леденела в жилах у зрителей, и все эти люди, разных званий, характеров, склонностей, образования, вкусов, лет и полов, слились в одну огромную массу, одушевленную одною мыслью, одним чувством и, с вытянувшимся лицом, заколдованным взором, притая дыхание, смотревшую на этого небольшого черноволосого человека с бледным, как смерть, лицом, небрежно полуразвалившегося на скамейке..." (одна фраза из статьи Белинского: "Гамлет в исполнении его Мочаловым", перечитайте ее).

Понимает ли театр свою власть? Знает ли актер в себе эту силу? Он должен знать. Обязан! Искусство - дело не безразличное, особенно, искусство актера - оно действует: поднимает в стратосферу мысли, чувства, морали или швырнет в бездну обывательщины, мещанства, лжи, ничтожества и порока...

Раз уж взялся за дело, так уж по крайней мере хоть знай, что оно за дело.

Где наши бронебойные орудия, пробивающие метровую стальную броню, которой окована душа человека?

Где сила взрыва, способная сносить целые города пошлости и самодовольства.

Где ракеты мысли, перекидывающие нас в заветные планеты высшей морали, постижения жизни, ее задач и путей будущего человечества?

Где чудеса прививки мыслей и чувств великих художников всех времен - прививки зрителю нашему?

Где наши науки, созидающие артиста-гиганта, артиста чудодея и волшебника?

Нет их...

Может показаться, что все это одно упоение собственным героизмом, "жюльвернство" и безответное фантазерство.

Ничуть. Только реальность, только практика. Ведь вот те, описанные современниками случаи с Мочаловым, Ермоловой, были? Были.

А были другие, подобные им? Сотни, тысячи! Если не такие могучие взрывы и взлеты, хоть и меньшие, но были. И почти в каждом спектакле, даже самом беспомощном, вдруг мелькнет такая секунда, только умей видеть ее...

А вы, актер! Разве вы не знаете за собой таких секунд, когда вдруг, словно толкнет кто изнутри - вот "оно"... вот это - "оно"!

Не может быть, чтобы не знали!

Ради этого-то, ради предчувствия таких просветлений, вы и в театр-то бросились. А совсем не за тем, что в конце концов нашли там...

Значит, эти секунды и мгновения нисколько не фантазия, а полная реальность. А, что вы не владеете ими, не хозяин им - что ж такого? Понаблюдаем, подумаем, изловчимся, да и ухватим чудесную жар-птицу.

Вот изобретается аппарат, на котором можно, разбежавшись с горы, пролететь несколько сажень. Ну, и что же? Игрушка. Куда она годится? Забава для ярмарки, для какого-нибудь сорвиголовы, акробата.

Однако, люди трудятся, усовершенствуют, доходят до того, что аппарат может летать часами.

Трезвые скептики на моей памяти говорили: "Ну. и что же? Все-таки игрушка! Попади ваша гордая птица в бурю - и конец!"

Мы свидетели того, как самолеты одним махом облетают вокруг земного шара, не считаясь ни с бурями, ни с грозами...

А ведь казалось бы - невозможно, непостижимо!

Почему бы не встать и нам в искусстве на эту единственно правильную точку зрения?

Беда: нет надобности.

В театре преспокойно можно и так прожить, не развивая никакой "полетной" техники, шагать себе по твердому грунту - шагать-то мы все умеем! - можно устроить тут удобные дороги, шоссе, мосты, разнообразные развлечения по обочинам... Только бы не летать!

Пройдет каких-нибудь 40-50 лет, и экраны телевидения будут в каждой квартире, в каждом уголке земного шара...

Что к тому времени ты, актер, сможешь показать "всему человечеству"? Чем порадовать? Неужели и через 100 лет мы собираемся кормить людей тем же примитивным искусством, каким кормим сейчас, этим привычным "ползанием по твердому грунту"? На что рассчитываем? На безграничность долготерпения человечества? Кино, телевидение и мало ли еще какие "показывающие механизмы" появятся в будущем? И современный театр, такой, каков он есть, просто не нужен будет человечеству. Не нужен, потому что ничего нового он не сможет сказать ни душе, ни духу его, ничего нового по сравнению с тем, что будут "показывать", "демонстрировать" ему кино, телевидение и другие технические средства, даже включенные в спектакль. Но актер-художник, "играющий" на чудеснейшем из инструментов - живой человеческой душе, не знаешь ты силы своего искусства, и не видишь ты его блестящего пресветлого будущего. Только работай неустанно над тем, чтобы научиться максимально использовать свои способности и возможности, чтобы развивать их - развивать, а не глушить!

Юноша смотрит с завистью и восторгом, как другие, взрослые, ворочают пудовые гири... сердце его разгорается и он решает добиться того же - так же поднимать одной рукой ту самую большую гирю, какая есть в любой лавке, в любом хозяйстве - заветные два пуда ("двойник"). Он начинает тренировку с маленького веса... постепенно прибавляет по одному, по два фунта в неделю...

Приходит время, и он поднимает одной рукой не два, а пять пудов!

Как бы не были дерзки наши мечты, мы мечтаем куда о меньшем, чем этот тщеславный юноша. Он мечтает поднимать вес, который он сейчас едва-едва может отодрать от земли, то есть мечтает делать то, чего сейчас сделать просто не способен.

Мы мечтаем куда более скромно: у всех у нас были минуты, а если не минуты, то хоть секунды "вдохновения", когда мы бывали "в ударе", когда нам "удавалось". И мы мечтаем (на первое время), чтобы эти секунды приходили к нам чаще и были бы более длительными. Вот пока и все.

И не в том беда, что мы слишком дерзко мечтаем, а в том, что слишком легко сдаемся.

1 Всего в книге, кроме Вступления, четыре части, 44 главы.

2 Издательство "Искусство", Москва, 1965 г. (Издана через 12 лет после смерти автора, отредактирована издательством, сокращена более чем наполовину).