Об И. М. Дворецком

Я могла бы назвать многие громкие театральные имена людей, с которыми столкнула меня судьба в самом начале моей драматургической "карьеры" и которым я пожизненно благодарна, но здесь я хотела бы остановиться только на имени Игнатия Моисеевича Дворецкого, которому и посвящена эта книга...

Да, все мы, ленинградские драматурги начала восьмидесятых - его ученики. Но не в том смысле "ученики", что можно кого-то чему-нибудь научить или даже чему-нибудь научиться. Я думаю, что "научиться" так, как учатся петь, рисовать, читать стихи и танцевать, в драматургии нельзя. И не потому, что в этом роде литературы нет собственно ремесла, а потому, что на ремесле в драматургии далеко не уедешь. В особенности сейчас, когда вся мировая литература лежит у ног режиссера. (Оговорюсь: ремесленник и конъюнктурщик - это не одно и то же; последние востребованы всегда, только конъюнктура разная.)

Итак, ненаучаемые ученики Дворецкого... Я часто спрашивала себя: а, собственно, зачем ему это было нужно? У него было все: положение, признание, успех, известность. Его ставили в соцстранах (по тем "невыездным" временам удача редкая!). Его ставил сам Эфрос! Что толкнуло его на создание небывалого дотоле дела - драматургической мастерской - в те глухие брежневские годы в бывшем "великом городе с областной судьбой", где начинающего драматурга и на пушечный выстрел не подпустили бы к профессиональному театру?.. Активность, деятельность натуры? Желание реализовать свои отечески-педагогические способности? Жажда общения с молодежью? (Хотя молодость наша была весьма относительной: кому-то за тридцать, а кому-то уже за сорок, но все равно мы были начинающие, а стало быть, молодые, мы были другое поколение и годились ему в "дети", и ему было интересно...) Да. Он был ЖИВОЙ человек, и ему действительно было интересно. И главное, без чего вообще невозможно осуществить ни одного дела в мире, - это его любовь. К нам.

Он любил нас.

А мы, хоть и великовозрастные, но - "дети", и, как всякие дети, посмеивались, пошучивали, иронизировали, легкомысленничали подчас, побаивались, но считали себя "большими", то есть "сами с усами".

И только сейчас, приближаясь к возрасту нашего учителя, начинаешь испытывать к нему благодарную нежность...

Он нас, разрозненных и никому не нужных, ввел если не в братство, то, по крайней мере, в сообщество равных и интересных друг другу товарищей. Он создал нам среду обитания, без которой можно было бы просто задохнуться. Он ревниво оберегал наши первые опыты и гордился нашими первыми успехами. А успехи уже были. По всей стране гремели "Фантазии Фарятьева" Аллы Соколовой. Философический Семен Злотников уже наступал на пятки блистательному Саше Галину, в считанные месяцы завоевавшему российский театр своей пьесой "Ретро"...

Я поступала в мастерскую в 1979яг. с очень странной пьесой ("Сон старого дома"), которую обругали все, кроме Саши Образцова (к которому с тех пор я испытываю неизменную дружескую и творческую симпатию) и обоих наших руководителей - В.Д. Савицкого и И. М. Дворецкого.

Конечно, эта пьеса была совершенно не в его духе. Но он что-то в ней "учуял", и, однажды "учуяв", он уже никогда не изменял своей уважительной заинтересованности во мне.

А любил он другую мою пьесу - "Дорогую Елену Сергеевну", которой и предполагал открыть новый театр драматурга. Он предрекал ей большой успех и, думаю, был бы рад, узнав, что не ошибся. Ведь пьеса вот уже более двадцати лет идет на сценах разных стран мира...

После смерти Игнатия Моисеевича многие пытались руководить мастерской, но, несмотря на личные таланты, ни у кого ничего не вышло... Потом мы "выросли" и перестали быть нужными и интересными друг для друга. Разошлись, разъехались - кто в Москву, кто заграницу, кто в мир иной...

Но - так сложилась судьба. Вспоминая эти короткие годы начала восьмидесятых, - по их радостной легкости и беззаботности, смутным и веселым надеждам, бесконечному дружескому общению, - я воспринимаю их как свою единственную, пусть и не совпадающую с календарной, молодость. И за это я тоже благодарю нашего учителя.

Людмила Разумовская

"Рабочий и колхозница"

Эта пьеса была написана как учебное задание.

- Мы - мастерская! - сказал нам однажды Дворецкий. - Мы собрались, чтобы учиться ремеслу. А любой мастер должен уметь работать по заказу, и работать талантливо! Итак, пусть каждый напишет пьесу... на современном материале... и пусть главный герой будет рабочий! Срок - три месяца!

- А какой объем? - спросил кто-то из нас.

- Неважно! - отрезал Игнатий Моисеевич. - Вы что думаете - маленькие пьесы делать легче, чем большие? Самое трудное - писать коротко! Действуйте.

Поначалу пьеса получилась страниц на сорок пять. Там были наворочены всякие, очень мне нравившиеся, события: Клава запирала Никанорова в ванной, била его коробкой из-под обуви, неизвестно откуда и зачем появлялась сборщица хлопка Низаметдинова и рыбак Онуфриев, беспрерывно звонил телефон, хлопали двери и даже, кажется, гремел праздничный салют, символизировавший нравственную победу героев. Кончалась пьеса ужином с песнями, водкой и пирогами.

Тем временем состоялось очередное занятие, на котором Игнатий Моисеевич, вооружившись карандашом и резинкой, редактировал первый акт комедии одного нашего товарища. От первоначального объема осталась примерно половина. Но эта половина теперь представляла собой стремительно развивающееся действие, выраженное мощным пружинистым диалогом.

Находясь под сильным впечатлением этого предметного урока, я перечитал свою пьесу - и ужаснулся!

После безжалостного вычеркивания "по методу Дворецкого" у меня осталось страниц тридцать. Теперь в пьесе нет ни одного лишнего слова - в этом я был твердо убежден.

- Олег! - сказал Мастер, когда я приехал к нему домой для обсуждения пьесы, которую он предварительно прочел. - Вы очень талантливый человек! Вы будете работать для театра!

Я похолодел - это был верный признак того, что готовился жесточайший разнос.

- Ну нельзя же так, милый вы мой! - Игнатий Моисеевич выхватил из пластмассового стаканчика карандаш. - Ведь это чудовищно! Вы все когда-нибудь научитесь о зрителе думать? Ну вот, например... Две страницы вы тратите на то, чтобы сообщить, кто такие Никаноров и Клава! Две страницы!..

- Хотелось ненавязчиво, в непринужденном разговоре... - пробормотал я.

- Они друг с другом знакомы, эти ваши рабочий и колхозница? Нет? Так пусть референт их познакомит! Пусть скажет: это - такой-то, работает там-то! А это - такая-то! И вместо всей вашей говорильни - пять строчек! Это ремесло, Олег, профессия! Учитесь!

В итоге вместо тридцати страниц получилось восемнадцать.

- Перед тем как отдавать пьесу в сборник, - сказал напоследок Игнатий Моисеевич, - приходите еще раз. Перечитаем, подумаем. По-моему, там есть какие-то длинноты... Вы еще не понимаете, вы потом поймете, какое это важнейшее дело - уметь сокращать!

Загруженный разными делами, я все откладывал нашу встречу, все думал - не горит, успею! И - не успел.

Поэтому сейчас в пьесе по-прежнему восемнадцать страниц на машинке.

Олег Данилов

"Бутылка Дворецкого"

Первая часть комедийного триптиха "История маленькой любви" (одноактная пьеса "Перед началом сеанса") была написана в 1983 году часа за полтора - почти со скоростью работы печатной машинки - и сразу же была представлена на очередном занятии мастерской драматургов Игнатия Дворецкого при СТД. В маленькой комедии пара молодых людей накануне свадьбы приходила в кинотеатр. Финала у пьесы не было, вернее, был, но какой-то невнятный. На мастерской эта работа была традиционно "разгромлена" коллегами - на этот раз за "серость" и "невыразительность" героев и за неясность ее адреса. И тогда неподражаемый руководитель мастерской, всегда чем-то напоминавший В. И. Ленина, взял пьесу в руки. "Не понимаете, о чем она?" И просто стал читать. И в зале засмеялись. "Все понятно?" - спросил Дворецкий. - "А вам, автор, я приготовил подарок. Человек вы еще молодой, жизни не знаете. Опытная женщина на месте вашей героини поступила бы так..." И Дворецкий сыграл: "Стой, Сень, не ходи никуда. Ну-ка дай мою сумочку... С собой! То есть, собираясь в кино и уже неплохо зная своего будущего мужа, она подготовилась. С вас бутылка!" Автор был совершенно очарован подсказкой, приехал домой и быстро "подправил" кульминацию своей пьесы и ее финал - все встало на место.

Позже эту самую причитавшуюся с него бутылку автор пытался поставить Игнатию Моисеевичу неоднократно - и физически, и, так сказать, символически, - когда бывший прежде в мастерской Александр Кургатников начал собирать сборник пьес под названием "Мастерская" (была, была такая серия, к этому времени в ней уже печатались прозаики и фантасты). Свою работу автор назвал "Бутылка Дворецкому", где вышеупомянутую пьесу предваряло описание "доделки" ее финала. Но работа в сборник не попала. Что ж, автор "ставит бутылку" сейчас - уже как издатель альманаха.

А через пять лет Игнатий Моисеевич поддержал автора еще раз.

Бой за пьесу "Безымянный проспект" (была написана в 1988 году) в Мастерской был долгим и жарким. Автор пытался объяснить необычно скупую манеру записи текста своим коллегам по перу, исходя из идеи, что пьеса эта - как спущенный воздушный шарик, на боку которого, не надув его, можно различить лишь сморщенную картинку. Режиссер и актеры своим дыханьем в будущем должны были наполнить его. Но услышали автора не молодые его коллеги - понял немолодой уже Дворецкий. Под конец обсуждения он вдруг сказал: "Я сам читал это дважды и один раз просил прочитать Машу (жену). Я в этом ничего не понимаю!" Однако слух у него был отменный, потому что последними его словами в тот вечер в мастерской (и вообще в жизни автора) были такие: "Но все-таки мы будем ставить вашу пьесу!" В тот же вечер Игнатий Моисеевич Дворецкий уехал на реабилитацию (перед этим он перенес инфаркт) в санаторий на берег Финского залива. А утром автор узнал, что ночью Дворецкий умер.

Все последующие за тем "приключения" "Безымянного проспекта" - постановки в Университетском театре, в Институте культуры им. Крупской, на фестивале современной драматургии в Любимовке - подтвердили его правоту.

Андрей Зинчук