Виктор Большаков

ПОДДАННЫЙ ЛУНЫ

Пьеса в одном действии

Время действия пьесы приходится на 23 июля 1665 года, последний день жизни единственного действующего в ней лица - дворянина Севиньяна Сирано де Бержерака.

 

Сцена представляет собой мансарду парижского дома, в незашторенные окна которой льется свет утреннего солнца.

Вся обстановка комнаты выдает характер ее хозяина: на письменном столе возле груды бумаг высится фигурка китайского болванчика; вдоль стен - темные книжные шкафы с пылящимися на них бюстами древних. Перед ширмами в половину человеческого роста - единственное в комнате кресло с брошенным на него камзолом, под креслами - черные ботфорты.

Тяжко и мерно отсчитывают время напольные часы в темном ореховом футляре.

Возле двери, выходящей на лестницу, кровать со спящим на ней хозяином мансарды.

Сирано. ...И надобно просыпаться, господин де Бержерак. Как для чего? Чтобы жить далее, сударь, чтобы жить и благоденствовать. Оспаривать подобный постулат и глупец не станет, ей-ей.

Да будь ты хоть трижды, хоть распротрижды храбрец и герой, но просыпаться, мой милый, не любит никто, такое не в человеческой природе, приятель.

И что такое, в сущности, сон? Не репетиция ли смерти? Мне все чаще приходит на ум, что именно во сне нам и отпускаются содеянные накануне наши грехи. Господин Бог, вы неглупо устроили это, ах, неглупо!.. Не иметь ни черта наяву, а во сне повелевать народами, въезжать на коне в завоеванные города, ловить улыбки красивейших женщин, побивать сонмы врагов, стоит лишь тебе во сне, превальяжно развалившись, повернуться с одного бока на другой... Сегодня, к примеру, я был на балу.

Вылезает из постели, кружит по комнате, заглядывая за ширмы, под кровать и так далее.

 

Ну, куда, куда она запропастилась, хотел бы я знать? Где эта чертова склянка с мелом? Да вот же она. Как смели вы, негодная, столь издевательски хорониться от вашего хозяина? У господина де Бержерака не столь уж много вещей, чтобы они устраивали побеги по самому ничтожному поводу... И ведь подобное не впервой с вами, дерзкая, все-то вы норовите удрать и спрятаться. А моя больная поясница? Вы вообще-то слышали что-нибудь о поясничных прострелах, душечка?.. Итак, предупреждаю: еще один подобного рода проступок - и вы будете казнены, я сброшу вас из окна прямехонько на камни мостовой. Или на чью-нибудь пустую башку, если только не подведут меня мои все более и более слабеющие глаза. Так-то, дорогуша...

С трубными звуками чистит зубы и полощет горло над медным тазом.

 

Вероятно, лишь висельник испытывает сходные неудобства по части нехватки воздуха. Нет, мы слишком европейцы по утрам, как по ночам - чересчур азиаты. Галантная Франция - это прошлое, мы - персы...

Набрасывает на плечи порыжелый шелковый халат.

 

Шевалье де Бержерак готов приступить к чтению корреспонденции, пришедшей на его имя в столь сладостный час румяного июльского утра... Бррр! До чего же мерзок слог этого сахарно-медового Бенсерада, красы и славы французской академии! Решительно, мы - персы.

Дотрагивается до головы китайского болванчика, тот отвечает мерными, сдержанными поклонами.

 

Доброе утро, господин Дао.

Распахивает дверь на лестницу, шарит рукой на придверном коврике.

 

Писем снова нет, как не было их и вчера. Да и что в том удивительного, ведь неаккуратность парижской почты сравнима разве лишь с неаккуратностью парижских золотарей.

Итак, что у нас на завтрак?

Звонит в колокольчик.

 

Ветчина и спаржа были третьего дня, вчера мы удовольствовались фазаном с каперсами, запив все это бутылочкой "Кло-де-вужо"...

Снова звонит в колокольчик.

 

Эй! Я не намерен дожидаться добрых полчаса!.. Кто-нибудь отзовется на крик хозяина, черт побери?! Никого...

Да и что в том странного, ведь со смерти отца в доме нет ни одного слуги: у наследника нет лишних денег. И вообще никаких... Нет их, нет, будь они прокляты!..

Но привычка звонить в колокольчик - осталась, что лишний раз подтверждает нашу принадлежность к аристократии, будь она неладна. Пусть наш дед был всего-навсего торговцем рыбой, ну так что с того? Хороший, стало быть, торговец был, ежели смог купить себе дворянское звание. Но рыбу мы сегодня есть не станем.

Ставит на огонь спиртовки плошку, помешивая в ней костяной ложкой.

 

Итак, варим просо. Нет, в моей солдатской жизни мне довелось изведать и некоторые прелести, которые просто таки неведомы человеку не военному.

Там, по крайней мере, право героя на завтрак никем не ставится под сомнение, оно священно. Бывало, над кострами кипят походные котлы, по всему лагерю разливается запах куриного бульона, копченой баранины... А как пахнет свежеиспеченный хлеб, о, боги!..

Сам того не замечая, начинает пробовать кашу.

 

Когда ты отправляешься в бой отобедав, то поневоле придет в голову мысль, что все земные дела тобою на сегодня закончены, и сама смерть на сытый желудок тогда воспринимается тобою как некая пусть грустная, но неизбежная необходимость.

Славно быть подстреленным именно в тот важнейший для последующих господ-историков момент, когда сам маршал - шутка сказать! - отправляет тебя с наиважнейшим (наипустейшим) поручением к стоящему в арьергарде полку.

И вот как только ты на - конечно же! - вздыбленном коне поворачиваешь от маршальской палатки под благосклонными взорами благоухающей духами и помадой штабной сволочи, которая зовется "свитой маршала" и, заметьте, в атаки не ходит, - вот в этот самый момент ма-аленькая пулька пробивает насквозь твою блистающую на солнце кирасу, ты делаешь удивленное лицо и валишься с коня наземь, на сочную травку Арля или Лангедока.

Да: упасть ты обязан грациозно, как бы в глубочайшем раздумье, дабы господа из свиты не сказали с улыбочками: "Фи! Он грохнулся, словно куча дерьма!"... Куда как хуже, если тебя убьет разорвавшимся ядром, тогда от тебя и мокрого места не сыщешь.

А уж дать себя рассечь до седла или потонуть вместе с конем в болоте - бррр! Такого и врагу не пожелаешь.

Ведь при известии о твоей гибели какая-нибудь мэтресса надует свои пухленькие губки и спросит у твоего однополчанина: "А как это произошло, мсье де Кюижи?" - "Он утонул в болоте, сударыня. Вместе со своим верным конем". - "Ах!" - "Теперь то болото называют "Болотом де Бержерака". - "Ах, непременно отправлюсь как-нибудь туда с кузиной, нарву болотных кувшинок, сделаю маленький веночек и возложу...".

Не-е-ет, что ни говорите, а пуля куда лучше: четкий щелчок, легкий толчок и - вечный молчок.

Заглядывает в плошку.

 

Боги! Да здесь пусто!.. Как?! Все съедено?! Мадам сытость, я представляю вас несколько иной.

Ставит на огонь кофейник, шарит по шкафам в поисках съестного.

 

Но уж утреннюю-то чашку кофе мы можем себе еще позволить.

Где-то, помнится, были сухари... Ага, нашел! Впрочем, почему "были"? Как я прежде был толстощеким младенцем, когда бегал по дедовскому саду по колено в кузнечиках, так и этот сухарь был некогда румяной булкой, но состарился и усох. Несмотря на присутствие в его былом организме изюма. Вот он.

Вспоминает внезапно о чем-то важном.

 

О, боги! О, великий Сатанаил! Да ведь нынче среда! Как бы не прислали от герцога за новыми стихами... Ваше высочество, господин герцог д`Арпанжон, вы заключили скверную сделку, черт побери: купленный вами со всеми его потрохами сочинитель де Бержерак сделался ни на что не годен и стихов, увы, не пишет.

Ваша корова не дает вам молока, господин герцог. Что вы покупали, осмелюсь спросить? Одну из храбрейших шпаг Франции? Острый ум философа? Вы купили, господин герцог, черт знает что, куда выгоднее было бы вложить капиталец во что-нибудь действительно стоящее. Кардинал Ришелье, к примеру, купил, если мне не изменяет память, господина Ренодо и не прогадал: издаваемая господином Ренодо "Газета", эти гнусные листочки с ютящимся на них жалким враньем, славила кардинала, да как! Правда, кардинал вскорости помер, но и сам издатель ненадолго пережил патрона, как верный пес, потерявший любимого хозяина.

Снимает с огня кофейник, наливает кофе в чашку.

 

Славно бы было, ежели б герцог позабыл о своей покупке, а занялся бы себе охотой или, там, девками - чем-нибудь таким, где результат не заставляет себя долго ждать. Зачем рифмует он! Пусть пишет только в прозе. Что ж, сухари так сухари. Только примем должный вид, ведь сразу вспоминается походный бивуак, костры, близость противника...

Навешивает шпагу поверх халата, с пригоршней сухарей и чашкой кофе усаживается в кресле, обращаясь к бюстам на книжных шкафах.

 

Господин Архимед, рад видеть вас в добром здравии. Возможно, вы были не совсем таким, каким взираете на меня с высоты своего положения, но ведь и вы, мой милый, не чурались воинской славы, ведь это не без вашей помощи были сожжены корабли противника... Простите, не припомню места и года вашего подвига, мой бородач... А ведь там были живые люди - живые, мой тихоня!

Так что не отвлекайте моего внимания своими изящными формулами и построениями геометра, ей-ей. Пусть вы и не изобрели пороха, но данное обстоятельство не умаляет вашей вины, и местечко в аду вам, я полагаю, давно уже уготовано.

Молитесь о спасении своей души, мой язычник.

...Господин Аристотель, примите мой привет и наилучшие пожелания.

Сколько ударов розгами приняла моя отроческая задница за непочтение к вам во время моего стипендиатства в Коллеж-де-Бове!.. Вспомнить страшно!

Уж что-что, а драть там умели превосходно.

"Устройство мира по Аристотелю"... Звучит не хуже, чем "утка по-пекински", не правда ли, Дао?

Дотрагивается до головы китайского болванчика, тот мерно покачивает головой.

 

Вот и Дао того же мнения...

А все ваши догмы оказались ложью, да-да! И не хмурьте вы свой лоб, не надо: ваши перипатетики разгуливали себе в сени смокв и померанцев, а вы им лгали и лгали. Вы несли чушь, милейший, но никто по сей день не осмеливается оспаривать вашего высокоумного бормотания, башковитый вы мой.

Вы утверждали, будто Земля подчиняет себе Вселенную и та послушно вертится вокруг нее. Что ж, известный искус в этом для жителей Земли безусловно есть. Таким образом, каждый из них получает как бы добавочные привилегии в сравнении с обитателями прочих планет, будь то Марс или Сатурн. Мы все становимся как бы генералами Вселенной, господином Аристотелем нам даруется данная привилегия, равно как издыхающему с голоду индусу, так и изнывающему от обжорства купцу из Гааги, не говоря уж о не совсем сытом парижском дворянине, коий и обращается сейчас к вам, дражайший мэтр Аристотель.

Все гнусная ложь! Только один человек может с полной уверенностью говорить, что, по крайней мере, одна из планет обитаема, и этот человек - я! Откуда мне такое доподлинно известно? Из личного опыта: я частенько бываю на Луне...

Вскакивает из кресла, отмахиваясь от чего-то невидимого.

 

Проклятые мухи! Снова они тут как тут! Нет, какова, замечу, наглость?! Помешать мне беседовать и - с кем?! С самим Аристотелем. С приходом лета эти мерзавки - мухи - переходят в атаку по всем правилам военного искусства.

Хватает со стола мухобойку.

 

И ведь с каким самодовольством жужжат!..

Слушая их нагоняющее глухую тоску жужжание, ты недалек от мысли, что сидишь на заседании этих господ членов Академии, где мне, по правде говоря, присутствовать не доводилось.

Позвольте хлопнуть вас по вашей наипустейшей главе, достославный господин Бенсерад! Раз! Готов...

...А-а! Милейший господин Шаплен! Ваша назойливость становится невыносимой. Отчего же вы, скорбное дитя Музы, не последовали совету мудрого Корнеля, адресовавшего вам строки, под коими с удовольствием подписался бы и я: "Зачем рифмует он? Пусть пишет только в прозе...". Вам бы послушаться мудрого совета, а вы... Бац! Готов и этот.

Но сколько же их, силы ада! Господа академики! Искренне заверяю вас, что королевская подачка, именуемая среди вашего мушиного племени "королевским жалованьем", нынче выдаваться не будет!!!

Нет, все без толку, имя им легион... Опыт подсказывает мне, что можно расправиться с одним или несколькими негодяями, будь то мухи или члены академии, но ежели они объединятся в свору или стаю, то вступать с ними в борьбу бессмысленно, их многочисленность даст им выстоять и уцелеть.

А господа иезуиты из ордена "Новых розенкрейцеров", как они себя напыщенно величают, не раз решались подсылать ко мне наемных убийц, но тем приходилось иметь дело с де Бержераком, а здесь шутки в расчет не принимаются. Одного из них я пропорол тем ударом, какому научил меня на войне Дюре де Моншенен. Такой удар по-испански зовется "памба", что переводится... В общем, убил я его.

Двое других убийц затеяли, было, со мной ссору на Новом мосту. Я убил их без долгих проволочек, чему свидетелем мой друг Бриссайль, лейтенант гвардейцев. Ах, уж эти мне доморощенные доброхоты обыватели, эти гувернантки смерти! Во всем-то они стремятся узреть Божий перст. Достаточно лишь предсмертной агонии сократить мышцы на роже убитого тобой негодяя - они тут как тут: "Ах, он улыбается, наш драгоценный покойничек! Ах, он с благостной улыбкой отошел в мир иной!". Конечно, отошел... Если его туда направили... Шпагой... Ну, кто следующий?

Впрочем, такую гидру не одолеть: взамен одной отрубленной головы мигом вырастают добрых три.

Отбрасывает бесполезное оружие.

 

Так и быть, я отступаю, принимая во внимание жару. Так на чем мы остановились, господин Аристотель? Ах, да, вспомнил, как же: Луна. По завершении некой процедуры, предписанной мне моим добрым доктором Пигу, мы, обещаю вам, вернемся к нашей беседе, мэтр.

Достает со шкафа склянку, заходит за ширмы, втирает мазь в нужное место.

 

...А господин Пигу - ого! Уж его-то слов никто не осмелится поставить под сомнение: он наиглавнейший эскулап парижского синклита сифилитиков, к коему я имею честь принадлежать с некоторых пор. Подумать только: уцелеть от двух ран (вот... и вот...), полученных тобою на войне - и дать себя сразить подобной мерзости после битв. Помнится, когда я впервой услышал столь беспощадный диагноз, то первым моим порывом было пойти да повеситься.

До сих пор не пойму: как я удержался от столь соблазнительного завершения своей полной соблазнов жизни?

Выходит из-за ширм, оправляя полы халата.

 

Быть может, я уже тогда предвидел нечто необычное в своей будущей судьбе, например, мои постоянные полеты на Луну, уже тогда несказанно притягивавшую к себе Бержерака, отчего он едва не сделался сомнамбулой.

"Лунатик де Бержерак"... Звучит ужасно.

Итак, постонав и поохав весьма непродолжительное время с какой-то грязной девкой из Латинского квартала, я успел с того дня постоять с горящей свечой в руках над свежей могилой старика-отца, написать (но не издать) прорву-прорвищу всяческих умствований и мудрствований, но с той поры не волочился ни за одной мало-мальски смазливой мордашкой, не снискал расположения ни одной матроны, не знающей, с кем бы ей разделить ее жесткое ложе в час любви и неги.

Ты одна, Летиция, скрашиваешь своими визитами мое постоянное одиночество, ты одна и верна мне, о легкомысленнейшее дитя парижских мостовых.

Я никогда не дерзну усомниться в твоей верности, моя милая. Правда, не далее как вчера я прождал тебя целый вечер, я даже не запирал на ночь дверей в тщетной надежде быть разбуженным среди ночи твоим прикосновением, я даже рассердился, было, на тебя, плутовка. Но разве можно подолгу злиться на тебя, о легкомысленное созданье? Твоя всегдашняя бутылочка поджидает тебя, Летиция...

Достает из шкафа бутылку.

 

О, боги! Да она пуста!

Ох, придется шевалье де Бержераку прогуляться по жаре в направлении лавки скряги Жакоба. А ведь путь не близкий, добрых четыре квартала. Но ведь такая дорога давно сделалась привычной любящему сердцу Бержерака. А потом: чего не сделаешь для своей повелительницы! Возьмем снова в долг, пообещаем Жакобу вот-вот расплатиться с ним деньгами, которые... Э-э... Одним словом, я его уломаю, да-да...

А вот на Луне - там все не в пример проще...

Сирано сводит портьеры на окнах, отчего комната принимает вид загадочный и странный.

 

Доверчивым людишкам постоянно твердили, что достигнуть Луны невозможно, и они даже не пытались сделать мало-мальски стоящей попытки преодолеть запрет запрещавших. А ведь нет ничего проще, по крайней мере, для меня...

Надо разжечь в себе желание и все подбрасывать, все подбрасывать в его костер хворост восторга...

Я обретаю подданство Луны,

когда в моем окне она восходит

и строгим оком мир земной обводит,

в котором все мы пребывать должны.

Луна! Я паж твой в некотором роде,

А все пажи красавицам верны,

и с них они влюбленных глаз не сводят,

в своих поступках боле не вольны.

Итак, мой выбор сделан, решено:

к своей Луне стремится Сирано.

Жемчужина! Святилище небес!

Не отвергай подобного решенья

и отпусти земные прегрешенья

пустейшему повесе средь повес.

Здесь на Земле он мрачен, как Гефест,

но при твоем волшебном появленьи

приходит в несказанное волненье,

теряя ум, да что там - даже вес.

Пусть он не молод, да не все ль равно, -

к своей мечте стремится Сирано.

Но как тебя достичь? Легко сказать:

разбить средь лунных рощ свою палатку...

Но Бержерак не робкого десятка,

уж это-то всем следовало б знать;

подобное лишь Сирано подстать,

он чахнет на Земле, где жизнь украдкой

к могиле норовит его толкать,

где б он, как крот, уснул навек пресладко.

Но с ним шутить, признаться, мудрено

когда к Луне стремится Сирано.

Итак, я отправляюсь... Взяв разбег,

толкаюсь ввысь к предмету обожанья!..

А выя- живите с миром, парижане,

клянусь не потревожить ваш ночлег;

но что за дело, если человек,

не заслуживший вашего вниманья,

оставит вас? Не размыкайте ж век,

храпите дале в вашем балагане...

Ах, да! Чуть не забыл: летя в ночи,

от дома оставляю вам ключи.

 

Бросает наземь связку ключей.

 

...Уж цель близка! Меж сонных звезд скользя,

несусь к Луне полуночным болидом,

стараясь не терять ее из вида,

нам разминуться с ней никак нельзя...

Да, трудная мне выпала стезя...

Не так ли матадор под рев корриды

летит к быку, клинком ему грозя

за нанесенные людьми обиды?..

...И вот - Луна! О, браво, Бержерак,

ведь мы достигли цели как никак.

 

Ступает на лунную твердь.

Рассудок мой, о, не оставь меня

при виде столь чудесного пейзажа,

что соткан из цветов, каких я даже

не видывал до нынешнего дня, -

рассудок мой, о, не оставь меня...

Глаза мои, о, не закройтесь, нет,

но упивайтесь дивной красотою

волшебных птиц, поющих надо мною

и пением встречающих рассвет, -

глаза мои, о, не закройтесь, нет!

О, сердце, только не остановись

от счастья сознавать свою свободу

и пить из лунных рек живую воду,

небес Луны оглядывая высь...

О, сердце, только не остановись!

А если подведут меня глаза

и если сердце разорвется разом,

и если вдруг меня оставит разум,

то я хочу заранее сказать:

Коль на Земле мы боле не нужны,

Да упокоят нас холмы Луны...

...Постелью служат там перины из фиалок,

удел поэтов там почетен, а не жалок,

как, скажем, на Земле: поэты там вольны

кропать свои стихи о прелестях Луны,

употребляя их заместо ассигнаций,

чему немало я завидовал, признаться...

Поведать второпях навряд ли я сумею

о нравах на Луне, но некую идею

я вынес из бесед с народами Луны:

там вовсе нет одежд, там все обнажены

для воздуха, ветров и солнечного света...

Ах, женщины Луны!.. Но главное не это:

там любят мудрецов, там чтут их и лелеют;

там строгий их покой и нарушать не смеют,

зато при виде их склоняются в поклонах

за мудрость их трудов, хоть и не знают оных...

И расцветают там бессчетные искусства,

воспитывая ум и утончая чувства.

Не шпагу признают там признаком дворянства, -

нет, вовсе не ее: с завидным постоянством

там носят у бедра изображенье члена

и держатся притом так искренне надменно,

что я б считался там, пожалуй, лунным пэром,

когда б похвастать мог земным его размером...

Летиция моя! Как жаль, тебя здесь нету,

составила бы ты компанию поэту,

чтоб побродили мы вдвоем средь лунных трав,

чтоб показала ты свой неуемный нрав,

а бедный Сирано подсчитывал влюбленно

все отраженья звезд в глазах твоих зеленых...

 

Нам говорят, что мы, а не капуста, созданы по подобию верховного существа. Если так, то, осквернив душу нашу, которою мы походим на Тебя, мы это сходство стерли - ведь для Тебя нет ничего противнее греха. Если же душа наша перестала быть Твоим подобием, то мы не похожи на Тебя ни ногами, ни руками, ни ртом, ни ушами, ни челом, как не похожа на Тебя капуста.

Капуста хоть награждена Всевышним способностью совершенного познания всего сущего в его первопричинах. Эту истину установил величайший из всех философов - Моисей. А он-то черпал свои знания о природе в источнике самой природы. Мы же судим обо всем, лишь основываясь на своих ощущениях. Как же постигнуть нам сверхъестественные причины различных чудесных явлений? За отсутствием чувств, способных воспринимать столь возвышенные вещи, человеку это недоступно! Несносна человеческая гордыня! Человек мнит, что природа создана для него одного. Признать правдоподобным, что Солнце - огромное тело, которое в четыреста тридцать четыре раза больше Земли, - зажжено только для того, чтобы созревала его мушмула и кочанилась его капуста?!!

Планеты - это миры, вращающиеся вокруг Солнца, а неподвижные звезды, тоже солнца, вокруг которых тоже есть планеты, то есть миры, которых мы не видим. Они очень малы... Их свет не доходит до нас. Но они есть! Есть! Они обитаемы!!!

Да можно ли представить себе, что эти огромные шаровидные тела всего лишь мертвые пустыни, в то время как наш- только из-за того, что мы по нему ползаем - создан ради дюжины надменных плутов и предназначен господствовать над всеми остальными?!

Вселенная! Бесконечная Вселенная! Раз Бог мог создать бессмертную душу, значит, он мог создать и Вселенную бесконечную!

Вечность - это длительность без предела! Бесконечность - пространство без границ! Ведь если Вселенная не бесконечна, значит, и Бог конечен? Ибо Он не мог бы пребывать там, где ничего нет! Не мог бы преумножать великолепия Вселенной.

Представьте себе Вселенную в виде огромного животного; представьте себе, что звезды, являющиеся мирами, пребывают в этом огромном животном тоже как огромные животные, служащие, в свою очередь, мирами для различных народов, вроде нас с нашими лошадьми и тому подобным... А мы точно так же представляем собой миры по отношению к нашим животным, которые неизмеримо меньше нас, как то: некоторые черви, вши, клещи; представьте себе, что эти последние являются землей для других, еще меньших, и поскольку каждый из них кажется какому-нибудь народцу огромным миром, быть может, наша плоть, кровь, умя- не что иное, как соединение крошечных существ, которые разговаривают между собой, приводят, двигаясь, в движение наши тела и слепо позволяя нашей воле, служащей для них возницей, переносить их с места на место, сами ведут нас куда-то и сообща творят то, что мы именуем жизнью.

Понимаете ли вы, что такое потустороннее ничто? Нет, не понимаете! Ибо когда вы думаете о небытии, вы представляете его себе хотя бы наподобие ветра или воздуха, а это уже нечто. Бесконечность же не что иное, как беспредельная материя, сотканная из земли и воздуха, и огня, и еще другой земли, другого воздуха, другого огня!

Земля! Воздух! Огонь!

Огонь! Земля! Воздух!

Все едино! Все сложено из одного элемента! Любое вещество - едино, но, как хороший лицедей, оно играет в дольнем мире всевозможные роли, облекаясь во всевозможные наряды.

Каждый человек свободен!

Свободен воображать что ему вздумается. Разве можно запретить ему думать? Можно принудить сказать его, что Луна - не мир, но ведь он все равно этому не поверит.

Но как не хочется возвращаться на эту Землю, как не хочется... На эту Землю, насквозь провонявшую омерзительной вонью тех трех китов, что еще столь недавно ее поддерживали согласно гнуснейшей теории, а киты возлежали на черепахе! Какова глупость, а?!

Но чем же поддерживать себя здесь в каждодневной битве за существование свое? Где брать силы? В литературных трудах? Ползать, подобно червю, в анналах библиотек, среди пирамид человеческой лжи и самолюбования? Изучать заведомо ложные теории и законы, заранее сознавая всю их никчемность и бессмысленность? Ради чего? Чтобы с самодовольным видом опубликовать старую ложь под новым именем, под именем Сирано де Бержерака?! "Пишите для денег", - сказала мне как-то некая дама. Я ей ответил: "Мадам, я ведь не даю вам совета отправиться на панель". Как она тогда вознегодовала, каким презрительным взором наградила меня! А разве я так уж далек был от истины? А? Величайшее множество из того, что написано человечеством за все время, обязано своим успехом убожеству мыслей авторов, ибо оно точь-в-точь сродни убожеству мыслей публики.

...Или всецело посвятить себя любви? Прощай, любовь, если только я вообще знавал тебя когда-то...

...Друзья? Но где они? Знаменитый Кавуа убит в сражении под Лансом, маршал Гасьон почил вечным сном на земле Арля, как и де Сен-Жиль, как и неистовый Кавуа, и прочие, и прочие...

Кто? Кто здесь! Никого!

Ты остался в одиночестве, Бержерак, ты окружен могилами, и кто возьмется предсказать тебе твою судьбу?

Берет со стола карточную колоду.

 

Дамы нам, увы, неинтересны... Королям неинтересны мы... А вот точь-в-точь такого именно валетика я проткнул когда-то на дуэли лет этак... Не помню... Причина дуэли? Он весьма предерзко отозвался о моих стихах, и мне пришлось учить его стихосложению при секундантах.

Отбрасывает колоду, карты разлетаются в стороны.

 

Впору самому себе эпитафию писать, еще при жизни...

"Низвергнут ты на землю с высоты

и угодил в какие-то кусты,

весь зад свой разодрав, а уж что перед

при этом испытал!..

И вот он здесь.

А коль решился о Луне завесть

случайный разговор - никто не верит..."

 

Разводит портьеры на окнах, отчего комната вновь наполняется солнечным светом.

 

Не где же Летиция? Летиция! Летиция! Одиночество, ты невыносимо... Мы бы позабавились с моей Летицией, поиграли бы в догонялки...

Выглядывает в нетерпенье за двери.

 

Летиция, ау!.. Где ты, мое наважденье? Что? Кто здесь?

Поднимает с полу письмо.

 

Письмо? Да. И адресовано оно мне. Уж не от герцога ли? Но кто же принес его?..

Кричит в полумрак лестницы.

 

Эй, послушайте! Как вас там?

Возвращается в комнату.

 

Никого... Странное дело, по этой лестнице невозможно подняться, не будучи услышанным, ее ступеньки поют на все голоса, как нищие возле собора на Пасху.

Читает письмо.

 

"Милостивый государь, прошу вас сжечь мое письмо тотчас по прочтении. Умоляю, не выходите нынче из дому. Если вы не соблаговолите последовать моему совету, сударь, то с вами непременно случится ужасное несчастье..."

Занимательно пишешь, приятель...

"...К моему величайшему сожалению, я не могу сообщить вам ничего более того, что волей случая я оказался невольным свидетелем вчерашней тайной беседы ваших, сударь, недругов из ордена иезуитов, к каковому принадлежит и пишущий эти строки смиренный брат..."

Так и отдает прогорклым лампадным маслом...

"...Возле дома господина советника, строящегося по соседству с вашим домом, на вас непременно упадет карниз или рухнет потолочная балка..."

Забавно... Такая, как эта, что ли? Или потолще?

"...Исполнителям сего злодейства уже выплачена половина причитающихся им денег. По вполне понятной причине я не могу подписать письма своим подлинным именем, но еще раз прошу вас уничтожить его. Примите мои уверения в моем совершеннейшем к вам почтении - ваш друг"...

Число стоит сегодняшнее: двадцать третье июля тысяча шестьсот пятьдесят пятого года.

Да-а-а... Весьма благодарен, приятель. Но слог твой ужасен.

Сжигает письмо.

 

Итак, господа иезуиты не решаются более подсылать ко мне головорезов с ножами, чтобы те попытались зарезать меня, как овечку, в каком-нибудь провонявшем тухлой капустой переулке. Непостижимо: убийцы убоялись жертвы! Стало быть, шпага Бержерака, даже и увечного-калечного, еще что-то да значит, черт возьми!

А если вся эта история с письмом - вздор?

Подходит к окну, распахивает его; в мансарду врывается мерный гул улицы.

 

Вот дом сквалыги-советника, там все идет должным порядком: каменщики таскают кирпичи, плотники помахивают своими топорами... У них премилые рожи, а между тем, среди них есть мои будущие убийцы...

Приветственно машет из окна, кричит:

 

Как дела, любезные? Не правда ли, чудный денек сегодня?

Отходит от окна.

 

Нет, эти загорелые дочерна простые люди не походят на убийц. И все же... Нет, довольно с меня дурацкой борьбы, мальчишеских выходок, надо забыть, забыть... Смерть рядом, она под окном... Не сегодня, так завтра, от них не спрятаться и в море... Нет-нет, довольно! Буду себе жить спокойно, стану писать, заживу тихой жизнью мудреца: никаких споров с монахами, они тоже люди со слабостями...

Судорожными движениями срывает с постели простыни, вывешивает их в окне.

 

Пусть видят: я хочу мира. Я устал от крови: дуэли, война, вновь дуэли... Все. Я желаю мира. Пусть все видят: я - хочу - мира. Все, все... (Словно внезапно очнувшись.) Да ты струсил, Сирано. Э-те-те! Куда же такое годится, а? Трус, у тебя трясутся руки. Стыдись, де Бержерак... Ну? Идти или не идти? Ну? Идти или струсить? Станем тянуть жребий.

Подходит к столу, что-то пишет на двух клочках бумаги, бросает их в шляпу.

Итак, покоримся судьбе, то бишь фатуму, то бишь року... Признаться, виновник торжества в такую жару и не стал бы выходить из дома, если бы не были затронуты интересы дамы. Что же нам предписывает неумолимая судьба, ну-ка поглядим. Так: "Следует идти". Ну-ка, еще раз: "Трус, отправляйся немедля!".

Конечно, если на обеих бумажках написать одно и то же, то вряд ли выпадет что-нибудь другое.

Итак, отправляемся оценить по достоинству архитектуру дома господина советника.

С лихорадочной поспешностью хватает камзол и сапоги, устремляется с ними за ширмы.

 

Даже кровь по жилам бежит быстрей: тук-тук... тук-тук... Противник невидим, неосязаем, неуловим - вот это славная дуэль, господа!.. Карниз... Балка... Мадам Франция, и это в ваших благословенных пределах! Я польщен, мадам!

Выходит из-за ширм, оправляя манжеты.

 

Вот я и готов. Жаль, право, нет стаканчика винца перед боем. И секундантов нет... Прощайте, господин Аристотель. Я иду сражаться с вашими поклонниками... Мой привет господину Архимеду, когда он проснется...

Навешивает поверх камзола шпагу, устремляется к двери.

 

Ах, черт! Чуть, было, не забыл!

Трусость смывают только кровью, Бержерак! Нет, просто немыслимо встретить нынче Летицию с пустыми руками. Конечно, к лавке Жакоба можно пройти и окольным путем, но так на добрых полчаса дольше, а я... Я слишком ленив для подобных жертв.

Выходит, насвистывая что-то себе под нос. Через непродолжительное время в распахнутое окно доносится грохот, слышатся крики зевак.

На пороге комнаты появляется Сирано, он держится неестественно прямо, костюм его в пыли, к голове он прижимает окровавленный платок. Он прощается с невидимыми провожатыми за дверью.

 

Сирано. Благодарю вас, любезные господа... Дальше я сам...

Прикрывает за собой двери.

 

Это было восхитительно: действительно, балка... Но какая же преогромная, о, небо!..

Свет на сцене и за окнами медленно меркнет.

За дверью - жалобное мяуканье кошки.

 

А-а! Это ты, Летиция... Я виноват перед тобой, моя кисонька: сегодня ты останешься без молока... Я не дошел до лавки, мне пришлось вернуться, прости... Утешь меня, позволь считать, что я прощен тобой...

Поднимает с пола простыню, подходит к зеркалу, глядя в него, накручивает на голову тюрбан из простыни.

 

Медяк Луны к затылку приложив,

мгновенно ощущаешь облегченье;

несложен курс подобного леченья

и - эффективен: я покуда жив...

Другой бы, право, песенку сложил

куплетов этак в семь не без значенья,

на тему неуемного раченья

монахов, возводящих этажи...

Хохочет, глядя на свое отраженье в зеркале.

Что стало результатом их литаний?

Увы, де Бержерак - магометанин!

 

Медленно подходит к часам, останавливает ход маятника.

 

Доводится до сведенья зевак,

что кавалер Луны де Бержерак,

повторно отбывая на Луну

и почитая лишь ея одну,

покорно просит извинить его

отъезд поспешный...

только и всего.

 

Качнув головку китайского болванчика, Сирано идет в направлении
распахнутого окна, за которым и возникает огромный силуэт Луны.

Фигура Сирано словно растворяется в воздухе.

Китайский болванчик все покачивает и покачивает головой,
словно понимая что-то недосказанное.

Занавес

ЗАВЕЩАНИЕ СИРАНО

Когда я Божий мир покину,

И отлетит моя душа,

Скажите так: "Он жил, греша,

И праведной не корчил мины.

Ему хватало шалаша,

Коль рядом не было перины,

И на веку своем недлинном

Не накопил он ни гроша.

Без покаянья умер он,

За что навечно осужден

Не знать восторгов рая,

Да будет он забыт людьми...

Но отчего же, черт возьми,

Его так не хватает?"

 

 

ПРИЗНАНИЕ СИРАНО

Скакать тобой - неусладимый труд,

А ты, мой луг, и слова не проронишь

Пока тобою трех коней загонишь

На леденящем мартовском ветру.

Не жаль коней, сыщу других, мой друг,

Но жаль, что прав моих не узаконишь

Ты дарственной, а там, глядишь, прогонишь,

А я... Я без лощин твоих умру.

В седло мое усядутся другие,

Еще, Бог знает, седоки какие,

А надо мной дожди омоют крест,

Где путники прочтут слова такие:

"Сей муж блажен погиб от ностальгии,

А ностальгия - ужас здешних мест".